Сделав над собой большое усилие, лаконец продолжил читать.

“Мне, однако, кажется, брат, что этот Гобарт и вправду полюбил ее. Ты знаешь, что Поликсена умеет поразить собой мужчину. И вступил он с царицей в связь не столько желая подчинить ее своей власти, сколько желая защитить этим от посягательств других персов. Иногда я даже радуюсь, что ее возлюбленным стал именно он, потому что военачальник унаследовал немало похвальных качеств своего отца Масистра, которого мы оба помним”.

Никострат тихо усмехнулся. Да, он помнил также и то, как Мелос восхвалял самого Масистра. Теперь им осталось только находить поводы для радости в случившемся… хотя, к стыду своему, царевич понял, что до некоторой степени разделяет облегчение Мелоса. Все-таки его мать оказалась под защитой, и не худшей…

“Но не думай, будто царица сама ни на что не способна. Ты слишком хорошо ее знаешь. С помощью своих персов, а также наших ионийцев, она установила в Ионии мир и вернула процветание: упорядочила сбор налогов и торговлю, восстановила городские хозяйства, укрепила каналы, устроила раздачи зерна и масла. Члены городского буле выступают в царском совете и представляют интересы народа. Ты знаешь, что теперь Поликсена даже чеканит свою серебряную монету, по праву сатрапа?

Наш флот насчитывает восемьдесят кораблей - его пополнили египетские суда, корабли с Хиоса, Самоса и Керкиры, а также царица построила двадцать собственных. Она сама наблюдала за строительством, руководила им и училась командовать на море - заверяю тебя, что у твоей матери неплохо получается. Так же, как и все, за что бы она ни бралась.

Наша армия составляет тринадцать тысяч воинов, из которых восемь тысяч азиаты, полторы - египтяне, а остальные ионийцы. Я - полемарх греков, трудами царицы и своими. Мои воины каждый день усердно упражняются, отдельно от варварских, как будто мы по обоюдному согласию готовимся к войне друг с другом.

А ведь так и есть, филэ. Мы ждем только вас, - спартанцев, афинян, фиванцев, - чтобы опять, сшибившись корабль с кораблем, грудь с грудью, залить кровью эту цветущую землю и обратить в прах все, о чем я сейчас с такой гордостью тебе рассказываю…

Но ты, конечно, видишь за этими словами несчастья многих и многих, кого военная помощь Эллады избавит от персидского гнета. Прежде всего, это касается простых людей, которые задавлены налогами и поборами, - этому очень поспособствовало укрепление единоначалия. Дарий ненасытен: и не столько он, сколько все те сановники и князья, на которых он опирается и которые требуют с подвластных земель все больше. Нет света без тени, как говорят сами персы, - и чем ярче и жарче пламя, тем чернее тени, которые оно отбрасывает. Понимай это как хочешь, любимый брат.

Здоровы ли твоя жена и сын? У тебя теперь есть не только племянница, но и племянник, его имя Главк: мальчик у нас родился в конце весны. Фрине он достался нелегко, бедняжке. Она ведь крепкая женщина, в мать, - а рожает уже второй раз так трудно; наверное, оттого, что слишком впечатлительна и слишком боится за наше будущее!

Возможно, нам еще предстоит отразить атаку со стороны людей Дариона, если у них найдется предводитель: а такой человек есть, это тот самый Тизасп, который сманил Поликсену и всех ионийцев вместе с нею бежать из Коринфа. Он оказался предателем и перешел к Дариону. Люди такого сорта привычны занимать ту сторону, которая им удобна. К тому же, в лагере Дарионовых персов остались оба маленьких сына Дариона, так что у Тизаспа немало возможностей для маневров. Кстати говоря, тело Дариона так и не было найдено, - ничто не помешает его сподвижникам объявить, что он все еще жив!

Я мог бы рассказать тебе много больше: но папирус кончается и понуждает к лаконичности. И главного никогда не выскажешь, ты знаешь это сам… Как мне не хватает здесь тебя!

Напиши мне, как ты устроился в Фивах, договорился ли с Калликсеном - и о чем? Каковы настроения в Элладе и собираются ли эллины воевать? Строят ли афиняне флот?

Ты, наверное, понял, что после развенчания мечты об единой Ионии я больше всего хотел бы приурочить восстание ионийцев к вашему приходу. Только так мы могли бы скинуть азиатов.

Больше всего я хотел бы биться с тобою плечом к плечу, чтобы ничто не сделало нас врагами - а такое ведь может случиться! Я так хотел бы, чтобы ты помог мне спасти свою мать, которую я люблю и чту, как сын и подданный; и страдаю за нее. Глядя на госпожу Поликсену, я не раз вспоминал Елену и Клитемнестру, которых Афродита сделала многомужними, из мести их отцу Тиндарею, пренебрегшему богиней в своем преклонении.* Уж не прогневалась ли на коринфянку владычица ее города?

Недавно наша царица велела украсить зал приемов статуями эллинских богов. Я не знаю, сколько в ней осталось дедовской веры… но мне кажется, что наши ревнивые, подчас равнодушные и злонравные олимпийцы давно устранились от людских дел и свар. Если вообще когда-либо имели отношение к тому, что у нас происходит. Не удивляюсь, что Поликсена теперь с равным усердием возносит мольбы египетской Нейт и персидскому Ахура-Мазде: эти боги, согласно их почитателям, неусыпно пекутся о них и не смущаются людским неразумием, ибо много выше человеческих недостатков.

Никострат, вероятнее всего, это письмо будет первым и последним, которое ты получишь в нынешнем году. На носу зима и сезон морских бурь, когда мы опять будем отрезаны друг от друга. За это время и у нас, и у вас может произойти очень многое.

В ожидании твоего ответа умолкаю. Прижимаю тебя к груди и целую, хотя ты у нас не охотник до нежностей; но эту слабость уж мне прости. Будь здоров и мужайся, царевич”.

Никострат опустил папирус на колени и склонил голову; он долго сидел так, не замечая ничего вокруг. Никострат спохватился, лишь когда свиток едва не выскользнул меж его колен; спартанец встал, глубоко вздохнув и сжав письмо в кулаке, так что оно хрустнуло. Он понял, что плакал, и рассеянно утер глаза.

Он был полностью захвачен тем, что сообщил ему Мелос; и особенно мучительно было сознавать, как в насмешку, что ему почти нечем ответно ободрить друга. Калликсен опять пропал, и в Афинах о флотоводце было не слыхать - судя по вестям, достигавшим Беотии; военных сборов никто не начинал. Как будто у греческих племен вошло в привычку разбредаться именно тогда, когда они больше всего друг в друге нуждались.

То, что делали Мелос и мать Никострата, казалось в сравнении с этим таким значительным! Никострат почти позавидовал Мелосу, который был вынужден напрягать все силы в борьбе с врагом…

Но времени терять было нельзя: под боком у Никострата врагов тоже было предостаточно. Царевич перечитал письмо, так же, как делала мать, запоминая все подробности; а потом хотел уничтожить… однако ему вдруг стало страшно, не потребует ли Эхион новых доказательств того, что Никострат важен для ионийцев и персов и о нем не забыли. Было похоже, что Калликсен все-таки забыл о сыне Поликсены, или ему опять стало не до него. Усмотрев в проживании Никострата в своем доме какую-то невыгоду для себя, фиванец тут же выставит его вон или выдаст властям… До сих пор хозяин представлял Никострата знакомым как своего дальнего родственника; и это было правдой. Но кто мог знать, что Эхион рассказывал им с глазу на глаз?

Никострат быстро взглянул на валявшийся под ногами пакет, в который было завернуто письмо: ему вдруг стало жаль, что он раскрошил красную царскую печать, свидетельство власти матери… но Эхион видел эту печать собственными глазами. Лаконец подобрал кусок кожи и, держа в другой руке письмо, вышел из спальни.

Эхион был уже тут как тут. Он даже не постеснялся подглядывать.

- Ну, что тебе пишут из Ионии, благородный царевич?..

Никострат посмотрел в темные подозрительные глаза: на лице Эхиона отпечатались следы бесстыдных кутежей с мальчиками и гетерами самого низкого пошиба, которые он устраивал даже при нем.