- Возьми их, но больше сегодня не работай, - велел Ани подопечному. - Сейчас мы пойдем и совершим преклонение перед нашей владычицей, а потом ты, очистившийся и смиренный, ляжешь спать. Утром отправишься в путь.

Тураи ошеломленно взглянул на старика.

- Утром?..

Ани усмехнулся.

- Как ты думаешь - когда ты будешь более заметен, ночью или на солнце, в толпе?

Больше Тураи не спорил. Вместе с сыном, Ани и его помощником он покинул хижину; они направились в храм Нейт через главный двор, ярко освещенный и полный народу. Тураи был потрясен, увидев среди молящихся персов и вавилонян; хотя он знал, что азиаты начали поклоняться Нейт еще до того, как страна была покорена Камбисом. Потом Тураи стало страшно, что его узнают… он чуть не прикрыл лицо широким белым рукавом, но видя, как твердо и спокойно шествует верховный жрец, устыдился себя.

Никто его не узнал, никто даже не обратил на него внимания; взгляды младших жрецов и посетителей обращались только на Ани, и верховный жрец изредка удостаивал их кивком или благословляющим жестом.

Они вошли внутрь храма, куда был доступ только жрецам. Очутившись в пустом молитвенном зале, Ани распростерся ниц перед золотым изваянием богини, и Тураи последовал его примеру, заставив сына сделать то же.

Они долго молились, и наконец Тураи ощутил, как в его душу нисходит покой. Он хотел оставить что-нибудь на столе с приношениями, но при нем не было никаких драгоценностей; Ани, поняв намерения Тураи, качнул головой.

- Великой матери нужно твое сердце, а не золото, - сказал жрец.

Тураи с сыном не повели обратно через храмовый двор - их оставили ночевать в пустующей келье. Им принесли воду, однако ужин - только для мальчика. Тураи было велено поститься до утра.

Египтянин и сам знал, что пощение проясняет Ка и придает зоркость глазам души; хотя такое насильственное смирение плоти опять слегка возмутило его. Но он молча лег спать, и отдых его был покоен. Никакие плохие предчувствия его не посетили.

Утром их с сыном накормили, принесли оставшиеся в хижине вещи; Ани, который пришел проститься, сам отсчитал Тураи несколько колец золота.

- Долг, который ты скоро вернешь.

Старый жрец благословил Тураи и Исидора.

- Надеюсь еще увидеть вас… хотя не слишком надеюсь, - он улыбнулся. - Но как бы то ни было, на последнем суде я замолвлю за тебя слово, Тураи.

Сердце Тураи сжалось.

- Думаю, мне это понадобится, отец.

Он поцеловал перстень жреца.

- Но я уповаю, что еще вернусь сюда.

Их с Исидором вывели наружу через калитку; потом, в сопровождении нескольких слуг, они присоединились к каравану, покидавшему город. До реки они добрались без помех и сели на один из многих торговых кораблей, отправлявшихся на юг. Проводники должны были остаться с ними до конца путешествия.

Тураи сидел на палубе и молча провожал глазами тростниковые заросли и селения, проплывавшие мимо. Он опять думал о своей жене: теперь Поликсена казалась такой же далекой, как в дни его юности, когда он в каждом иноземце видел врага или раба… Храм Нейт и старый жрец снова преобразили его душу.

* На Элефантине располагался один из центров культа Хнума.

========== Глава 173 ==========

Менекрат завершил свою последнюю большую работу, порученную ему царицей, - украшение зала приемов. Два грозных бога и две великие богини Эллады заняли свои пьедесталы по углам - и теперь, в какую бы сторону посетитель ни повернулся, он встречал непреклонный взгляд божества. Традиционные коры и гермы*, украшавшие греческие дома, раскрашивались, подобно египетским статуям; но эти изваяния остались беломраморными, а глаза их слепыми. Их создали три ионийских скульптора: подходящие статуи Аполлона и Посейдона были уже готовы, и только ждали, пока за них предложат достойную цену. Афину и Афродиту пришлось изваять на заказ, под стать богам-мужчинам.

Менекрат вместе с нанятыми им ваятелями занимался окончательной отделкой одежд и знаков достоинства скульптур. На богах появились плащи из листового золота; Посейдон получил серебряный трезубец. Афина сжимала скипетр слоновой кости.

- Хорошо, что они у тебя незрячие, - сказала Поликсена, повернувшись к художнику, когда внимательно рассмотрела статуи.

- Почему? - спросил Менекрат. Но он сам уже знал ответ.

Поликсена потрогала трезубец морского бога.

- Потому что каждый эллин, который войдет в этот зал, спросит себя - почему эти боги ничего не делают, день за днем наблюдая все творящееся здесь?

Менекрат рассмеялся.

- Но, госпожа, ты ведь не думаешь…

Царица улыбнулась.

- Ну разумеется, нет. Это египтяне способны всерьез верить, что лишат своего бога способности чувствовать, отбив священной статуе нос и уши… может, когда-то так и было, но давно уже нет, - заметила она. - Мы же для таких суеверий слишком здравомыслящи, а наши боги слишком человекоподобны.

Она пересекла зал и прикоснулась к золотой кифаре Аполлона.

- Он музыкант, кифаред! Тем лучше… А вообще, люди всегда задают себе вопросы о богах и их силах, даже нелепые, - раздумчиво сказала Поликсена, повернувшись к Менекрату. - И если изображения богов смущают их, это способно подорвать самую серьезную веру.

- Да, я понимаю, - сказал художник.

Он отвернулся; и Поликсена ощутила, о чем он думает. Недавно к Менекрату приехала жена с детьми из Персии: вместе с мастером они поселились во дворце. Шаран бурно радовалась этому благополучию и возрожденному великолепию царских палат, вспоминая, как в одну ужасную ночь они с мужем бежали на ее родину с княжной Артазострой. Как их дом был разрушен повстанцами, мирные жители вместе с воинами падали под градом стрел, а последние корабли горели и тонули у них на глазах…

Лишь ненадолго сердце персиянки перестало тревожиться за детей. И теперь, должно быть, Шаран опять понимает, что работа ее мужа временна, потому что залы дворца недолго прослужат нынешним господам.

То, что делал Менекрат, было отвлекающим маневром. Они с Поликсеной никогда не обсуждали этого вслух, но оба понимали, как важно усыпить бдительность персов - заставив их поверить в то, что свое будущее и будущее детей царица связывает с этим дворцом.

Ее армия теперь насчитывала тринадцать тысяч воинов, из которых восемь тысяч составляли азиаты - большею частью персы и мидийцы, но были и эламиты, и вавилоняне, и парфяне, и свирепые саки: воины бесчисленных азиатских народов, присягнувших на верность Дарию. Еще полторы тысячи составили египтяне: к восьми сотням хиосских бунтовщиков присоединились беглецы из Египта, которых в их стране преследовали за убийство Дариона. Поликсена сумела убедить своих персидских сподвижников, что эти египтяне не участвовали в восстании и могут быть им полезны: и даже если персы не вполне поверили, они согласились с царицей, что лучше соблюсти мир и принять их. Еще три тысячи составили ионийцы: их полемархом назначался Мелос, и во многом греческое войско увеличилось его усилиями.

Ионийский флот вырос до восьмидесяти кораблей - строительство новых судов и обучение команд началось, как только Поликсене позволили средства. Она превосходно понимала, что вооружается против своих же соотечественников… но это зависело от того, на чьей стороне окажется удача. Азиатские греки очень хорошо научились держать нос по ветру.

Конечно, им сильно недоставало сплоченности афинян и спартанцев, как и высокого подъема духа непокоренных сородичей; но Поликсена знала, что даже небольшое количество воинов, готовых биться насмерть за свою землю и с голыми руками бросаться на врагов, - как спартанцы, - может повести за собой остальных и наделить их своим мужеством. Она помнила, как отважный Филомен поднял на борьбу с персами египтян, людей совсем чуждых ему по крови и духу…

Через месяц с небольшим после подавления мятежа в Египте Мелос попросил дозволения уехать на север. Он сказал, что хочет посетить свой родной город, Эритрею, и повидать старых родителей, если те еще живы. Он уже много лет ничего не знал о своей семье: два его младших брата перебрались в Фокею и занялись торговлей керамикой, младшая сестра умерла, а старшая вышла замуж еще в годы юности Мелоса и, скорее всего, не хотела ничего знать о брате, который так высоко взлетел.