Следователь впервые за весь разговор улыбнулась. Улыбка у нее оказалась немного искусственной и оттого беззащитной. Митя подумал, что так улыбаются смертельно напуганные люди, которые еще пытаются храбриться.

– Как скажете. Ваша секта практикует жертвоприношения в какой-либо форме?

– Нет. У нас, честно говоря, вообще ритуальная сторона плохо проработана. И жертвоприношения – это точно не к нам. А что?

– Вы слышали про краснопольского маньяка?

– Нет. Думаете, он как-то связан с нами?

Ольга протянула Мите картонную папку. Внутри лежало несколько фотографий. Митя быстро просмотрел их и вопросительно взглянул на следователя.

– Пять трупов, – сказала она. – У одного нет левой ноги, у другого правой руки, у остальных отдельных внутренних органов. Ни один орган не повторяется. Кто-то, похоже, собирает коллекцию.

– А мы здесь при чем?

– Первый труп нашли на следующий день после вашего приезда.

Митя пожал плечами.

– Вы знаете, что ваш Миряков – врач по профессии? – спросила следователь.

– Он офтальмолог.

– Все равно должен уметь пользоваться скальпелем.

Митя покачал головой и снова промолчал.

– При этом наш маньяк, вполне возможно, тоже не чувствует себя виноватым и с чистой совестью ждет Страшного суда.

Митя взял со стола скрепку и начал ее распрямлять.

– Ольга Константиновна, я, наверное, не очень понятно объясняю, – заговорил он наконец. – Я все-таки больше привык писать, а не говорить. Мы не пытаемся отменить понятие греха и объявить, что теперь все дозволено. Мы просто хотим избавить людей от бесплодного и иррационального чувства вины за происходящее. К тому же вы совершенно не знаете Михаила Ильича. Он авантюрист и шарлатан, и я подозреваю, что ему совершенно наплевать на душевный покой его паствы. Но он очень хочет, чтобы его боготворили, и делает все, чтобы влюбить в себя каждого встречного. Не могу даже представить, чтобы он причинил кому-то вред.

Закончив говорить, он поднял голову и с надеждой посмотрел ей в щеку.

– Вот для того, чтобы в этом убедиться, я и хотела лично пообщаться с Михаилом Ильичом, – мягко сказала Ольга. – Когда у него следующая проповедь?

– Сегодня в восемь, – ответил Митя. – Приходите, пожалуйста.

Михаил Ильич, по-прежнему в тапочках, стоял на углу улиц 40 лет Октября и Мусы Джалиля перед лестницей в подвал, с сомнением изучая табличку под вывеской «Продукты», извещавшую, что «ЗАО «Оазис-К» работает с 8 ч. 00 мин. до 21 ч. 00 мин.». Незаконченность – точнее, неначатость – палиндрома раздражала даже больше, чем точки после сокращений. Миряков попробовал вспомнить, как пишется буква «кси», вздохнул и начал спускаться вниз. Пока Митя разбирался с прокуратурой, он решил посетить редакцию местной газеты «Красный материалист», чье название из-за ткацкой фабрики ассоциировалось не столько с философией, сколько с мануфактурой, однако уже на середине пути не выдержал быстро сгущавшейся жары.

Молоденькая продавщица с застывшим настороженным лицом никак не отреагировала на приветствие Михаила Ильича, но тот не смущался подобными пустяками.

– Мне бы водицы испить, красавица! – радостно сообщил он.

– Какую вам?

«Красавицы» было явно недостаточно, чтобы изменить настроение девушки. Она везде подозревала подвох и никогда не обманывалась в своих ожиданиях, поскольку в глубине души знала, что однажды придет кто-то красивый и добрый, знала, что он покажет, насколько сильно она ошибалась, и он, конечно, обязательно приходил, и раз за разом оказывался таким же, как все, и она опять была права, но все равно не переставала верить, не переставала делать каменное лицо, не переставала огрызаться и хамить. Это был превосходный замкнутый круг, и если бы у девушки Насти оставалось в запасе еще лет пятьдесят, она бы обязательно стала одной из тех старух с мерзким характером и золотым сердцем, что всегда казались чем-то средним между государственной символикой и национальной идеей, но этих лет – как бы вяло ни протекал конец света – у нее не было, так что скорее всего Насте уже в самом скором времени предстояло сделаться ангелом, и легко можно было увидеть, как она, нахохлившись, сидит на небе, а белые перья на ее левом крыле, которое немного выше правого, сердито топорщатся.

– «Родник» холодный есть? – в слове «родник» Миряков сделал ударение на первом слоге, как было почему-то принято в Краснопольске.

Продавщица молча поставила рядом с блюдцем для денег извлеченную из холодильника пластиковую бутылку с надписью «Машкин родник» и изображением медведицы в платке и сарафане и с коромыслом на покрытых шерстью плечах.

Источник, откуда, как хотелось верить Михаилу Ильичу, брали воду, получил свое имя в честь разбойницы Маши Беспокойной, жившей в этих краях лет двести назад. Маша спала в дупле, грабила, надев медвежью шкуру, проезжих купцов и вообще была, судя по подробностям бытовавших здесь легенд, девушкой с большими странностями. В конце концов она похитила учителя из барской усадьбы – с целями, похоже, матримониальными, – а тот, как выяснилось, прятал в кармане сюртука пистолет, из которого и выстрелил разбойнице в ухо. По одной версии – сразу, по другой – после недолгого сожительства. Родник, естественно, появился в том месте, где на землю пролились предсмертные слезы незадачливой невесты.

Похищенный учитель, кстати, отчего-то не был французом и звался Владимиром. Поэтому, когда герои предания стали считаться в народе кем-то вроде хозяев окрестных лесов, заблудившиеся краснопольцы взяли за правило выворачивать одежду наизнанку и кричать: «Не мани, Маняша, не води, Володя», – после чего дорога домой обязательно находилась. Почему на роль духов-охранителей выбрали именно ненормальную преступницу, не сделавшую, похоже, местным крестьянам ничего хорошего, и ее убийцу, было не совсем понятно, но примета, говорили, действительно работала. Впрочем, других кандидатур, пожалуй что, и не оставалось: в бога и дьявола верили только в городах и селах, а в лесных чащах было пусто, поскольку местная чудь много веков назад ушла под землю или рассеялась по земле, спрятав и забыв имена своей нечисти. Новые духи были, похоже, равнодушны к именам: раз за разом они примеривали на себя эти два, в которых соединились власть над миром с потусторонней мечтой Мары-Мрии, и приходили то как жених и невеста, то как брат и сестра, то как парторг и внучка, а в последнее время все больше как отец и дочь, продолжая манить и водить.

– Сорок три, – оценила продавщица девичьи слезы.

Михаил Ильич кивнул головой и извлек из кармана большой носовой платок, в который были завязаны монеты, глухо звякнувшие о прилавок. Узлами на платке Миряков, разоривший в одном из городов стенд отряда юных моряков «Лайба», где были описаны секреты морского дела, особенно гордился: их было ровно семь, и чтобы достать деньги, следовало по очереди развязать все, причем до последнего дело еще ни разу не дошло. Продавщица Настя сломалась уже на четвертом, махнув рукой: «Не надо», – и спрятавшись за кассой. Добрые поступки она привыкла считать проявлением слабости и поэтому злилась. Михаил Ильич некоторое время умиленно молчал, несколько по-бабьи сложив руки перед грудью, после чего наставительно изрек:

– Отдав нуждающемуся свое, спасаешь двоих – себя и его. Отдав чужое, спасаешь еще и душу владельца.

Затем Миряков медленно завязал платок обратно, не переставая обращаться с благодарностями к кассовому аппарату, и, крайне довольный собой, поднялся наверх. Он любил пробуждать в людях лучшие чувства.

Редакция находилась в двухэтажном, обшитом потемневшими досками доме в самом начале улицы 40 лет Октября, в 1957 году по недоразумению переименованной из Климентовской: за сорок лет блужданий по бесконечной осени все как-то позабыли, что ее назвали в честь сосланного в Крым римского папы, а не меткого луганского маршала из «антипартийной группы». Вход обрамляли таблички квартировавших здесь фирм, чьи названия состояли по преимуществу из свистящих слов «экспресс», «импульс», «люкс» или «Русь» – слов, с которых давно облетел весь смысл и глянец, как облетают чешуйки фальшивой позолоты с дешевого пластика. Тусклая латунь «Красного материалиста» казалась на их фоне чем-то настоящим и вечным, исполненным алхимического смысла.