– Я не знаю, – сказала она чуть тверже, чем собиралась.

– Ну, хотя бы честно, – заметила Анна и молча посмотрела на девушку. – Подумай хорошенько. Брак – дело непростое. Чтобы его выдержать, нужно иметь много общего, а вы… Вы из очень разных миров. Не пойми меня неправильно. Я против тебя ничего не имею. Но у меня всего один сын. Другого не будет. Он – единственное, что я сделала хорошего в жизни. Чем я горжусь. Чего я не отпущу.

Сала не привыкла к такой прямоте. Это объявление войны или Анна просто обозначала границы?

– Мне подавать на стол? – спросила она и ужаснулась неуверенности и упрямству в собственном голосе.

– В тебе нет ничего плохого, Сала. Но, как я сказала, он мой единственный сын.

– Да.

Взгляд Анны смягчился.

– И не рассказывай о своем происхождении в присутствии Гюнтера. Он состоит в партии и хочет сделать там карьеру. Поняла меня?

– Да. Спасибо, но я немка, как и вы.

– Конечно, я на всякий случай. И при Инге, она под его влиянием. Она подала заявление на место секретарши в гестапо и ждет ответа.

– Почему вы мне все это говорите?

Анна протянула ей тарелку с нарезанным хлебом.

– Отто сказал, твоя мать – еврейка.

Сала кивнула.

– А отец?

– Протестант.

– Ну, как и большинство из нас. Тогда получается, ты еврейка только наполовину.

Сала снова молча кивнула.

– И что об этом сказали твои дедушка с бабушкой?

– О чем?

– Ну, о женитьбе твоих родителей.

Сала прекрасно знала, о чем спрашивает Анна, но предпочла сделать вид, будто не поняла вопроса.

– Не знаю, – уклончиво ответила она.

– Ну, такой союз не совсем нормален.

Анна улыбнулась. «Совершенно дружелюбной улыбкой», – подумала Сала.

Мать Салы, Иза Пруссак, была родом из Лодзи, из старой еврейской семьи. Ее отец, Лейб Пруссак, владелец суконной фабрики, отправил трех своих дочерей учиться за границу. Лола стала успешным модельером в Париже, Цеся уехала в Буэнос-Айрес, а Иза, самая старшая, изучала медицину в Берне, где позднее выбрала специализацию – дерматология и психиатрия. Она была сторонницей неомальтузианства, поддерживала реформы, предлагавшие бороться с бедностью посредством ограничения рождаемости с помощью предохранения. Иза считала, что контроль рождаемости возвращает женщинам свободу над собственным телом. Свободное время она проводила у подруги, Маргареты Хардеггер, которая вела дискуссионный клуб, своеобразный литературно-поэтический салон. Помимо литературы обсуждалось образование, свободная любовь, роль женщины, упразднение брака, внутренние конфликты рабочих организаций, вопросы теософии и социальной этики. Она постоянно слышала рассказы про гору в Асконе, на Лаго-Маджоре, которую выкупил молодой сын голландского магната, чтобы жить там с единомышленниками. Они питались исключительно вегетарианской пищей. В теплую погоду ходили голыми, если становилось прохладно – надевали собственноручно сшитые белые хлопковые одежды. Летом 1907 года Иза поехала в Аскону. Поднялась по многочисленным ступеням на гору. Обитатели нарекли ее Монте Верита – Гора Истины. Прогуливаясь на закате между маленькими деревянными хижинами, Иза увидела в траве двух голых молодых людей, ведущих оживленную беседу. Она хотела отвернуться, когда один из них вскочил и поспешил к ней. Он вежливо поклонился.

– Иоганн Ноль, а там, сзади – мой приятель, Эрих Мюзам[7]. Хотите с нами поужинать?

– Голыми?

Они рассмеялись.

– Здесь все называют меня Жан.

– Я Иза, – она протянула ему руку.

– Сегодня вечером мы хотим спуститься в деревню. Эрих не переносит вегетарианской жратвы. Как насчет пасты болоньезе и бутылочки красного вина?

– Я бы предпочла кусок мяса с кровью и ведро красного вина.

– Сию минуту, только приоденемся.

– Буду ждать вас в главном доме, у господина Оденковена.

– Осторожнее, не попадайтесь на глаза его подружке.

Улыбнувшись ей светлой, мальчишеской улыбкой, он повернулся о пошел обратно к другу, который недоверчиво наблюдал за беседой издалека. Иза без стеснения смотрела ему вслед. Казалось, его красивое, рослое тело слегка парит в воздухе. Пахло травой.

Я пытался побольше разузнать об этой Горе Истины. Нашел в интернете цветущие пейзажи, записал названия разных книг и вспомнил, как в детстве ездил вдвоем с мамой на каникулы куда-то во Французскую Швейцарию. Кажется, местечко называлось Л’Оберсон. Больше нигде мама не бывала такой расслабленной. И там она не носила парики.

Я нашел в книжном маленькую книжечку про Аскону под авторством Эриха Мюзама. Многое из написанного я уже знал по рассказам матери. Я подумал, возможно, она захочет посетить со мной место своего рождения. Надеялся, пейзаж пробудит эмоциональные воспоминания, детали или истории, угасшие в ее сознании. Я приманил ее старыми фотографиями ее отца, Эриха Мюзама и других обитателей Монте Верита возле водопада.

– Да они же все голые! Заба-а-авно.

Она долго смотрела на фотографию отца.

– Ты узнаешь кого-нибудь?

– Конечно.

– Кого?

– Всех.

– А имена помнишь?

Она провела рукой по лицу.

– Ну, это же Мюзам. А там, сзади, кажется Фанни цу Ревентлов[8]. Господи, какой же она была красоткой. Красивая женщина.

Мне казалось, в то время Франциска цу Ревентлов еще не бывала на Монте Верита, но я не хотел сбивать маму с толку. В любом случае, своего отца и Эриха Мюзама она узнала. Возможно, надежда еще есть.

– Как думаешь, может, съездим туда?

– А это для меня не слишком утомительно? Целое путешествие.

– А оно тебя порадует?

– Думаю-ю-ю, да.

Я пообещал как можно скорее отправиться в путь.

Мы долетели из Берлина в Лугано, над Цюрихом. Полчаса спустя наш таксист уже петлял по серпантину, ведущему к главному зданию Фонда Монте Верита. Посреди природы стоял прекрасный ансамбль.

Аахенский архитектор Эмиль Фаренкампф, творивший в стиле баухаус, расширил оба шестигранника главных зданий, стоящих вокруг швейцарского грота. Над ним расположился ресторан с панорамными окнами, соединенный с четырьмя этажами нового отеля. Комплекс был перестроен в 1927 году по заказу нового владельца – банкира, коллекционера и мецената Эдуарда фон дер Хейдта.

Мои бабушка и дедушка вернулись в Берлин в 1921-м или 1922 году, когда моей матери было два или три года. Дедушка очень беспокоился, потому что она не говорила ни слова. Сейчас она молча, как и тогда, поднималась по лестнице. И пыталась скрывать, как тяжело ей это дается.

Закончив с формальностями и загрузив в комнату вещи, мы отправились на небольшую прогулку. Узкая ухоженная тропинка вела нас мимо чайного павильона к последним сохранившимся хижинам из ее детства. Осталось три или четыре, и каждая вмещала двоих, максимум четырех человек. Они были построены из темного дерева, с маленькими верандами.

Я помог маме подняться на две ступеньки. Дверь была открыта. «Как тогда», казалось, говорил ее взгляд. Мы остановились посреди комнаты. «Какая маленькая», – подумал я. В углу стоял простой деревянный стул. Она села. В окно светило полуденное солнце, деревянные стены вздыхали – звук из утраченного времени. Здесь познакомились ее родители, здесь она родилась, здесь начала свой бег ее судьба.

Рожденные при исчезающей романтике, в стремительно растущем индустриальном мире, которому они не могли и не хотели покориться, они приезжали со всех концов света – со своей тоской, своей надеждой, своим желанием создать нечто новое. Новый порядок. Рай. Иной мир для тех, кто не мог вытерпеть происходящего и грядущего. Утопию для творцов и изгоев, новую культуру, которая тычет голым задом в лицо патриархату, презирая все авторитеты, все государственные институты и быстро растущий капитализм.

Я искал на лице матери отпечатки того времени.