Сала заметила на ковре у себя под ногами пятно. Она показала на маленький изъян.

– Ошибка в полотне, из уважения к Великому Аллаху. Если бы ковер был безупречным, ткачиха бы согрешила.

Голос отца звучал словно издалека. Она слышала его, но не могла повернуться.

– Он тебя тоже любит? – спросила она.

– Нет. Он любит тебя, – ответил он. – Прости.

Она изумленно подняла взгляд. Прежде отец никогда не просил у нее прощения.

– Я больше никогда так не поступлю.

Это случилось на маленьком мостике в задней части дворцового парка Шарлоттенбурга. Отто впервые неуклюже схватил ее. Она отвернулась, почувствовала, как скользит по спине его рука. Полуиспуганно их губы встретились. Они молча убежали в самый дальний уголок парка, мимо загородного дворца, словно могли вместе спрятаться от этой любви. «На край света», – думала Сала, когда Отто притягивал ее к себе, упав в траву.

Перед зимой пролетела осень, и не успели Сала и Отто обернуться, как сквозь лед показались первые предвестники весны. Они провели лето с Жаном в Бранденбурге, а осенью и зимой ходили по музеям и выставкам. Они обошли каждый уголок своего города, камень за камнем изучили миры друг друга, при первой возможности бежали в театр и не замечали перемен, все плотнее сжимавших вокруг них кольцо.

– Кем ты хочешь стать?

Они брели по Фридрихштрассе под Вайдендаммским мостом, мимо прусского икара, начинавшего свой полет над Шпрее[5]. Слева от них возвышался театр Шифбауердамм, который теперь заняли примитивные противники постановок Макса Рейнхардта.

– Врачом, – ответил Отто так, словно это очевидно и он уже пошел учиться профессии.

– Почему?

– Ради людей.

Он положил руку ей на талию. Сначала он пытался обнимать ее за плечи. Но она была выше него примерно на полголовы, и вскоре он начинал чувствовать себя глупо, к тому же им быстро становилось неудобно. Он предпочитал держать Салу за бедра. Так он лучше ее чувствовал.

– А ты? Актрисой?

– Ты уже знаешь?

– Знал с самого начала.

Отто сдал экзамены на аттестат зрелости, и оценки портила только тройка по математике. В 1934-м, примерно через год после того, как еврейских врачей отстранили от работы, он начал изучать медицину. Чтобы снимать себе комнату, в свободное время он подрабатывал в университетской клинике Шарите: доставлял отправления, таскал ящики, помогал на кухне – делал все, что попросят.

Заразившись его усердием, Сала тоже сосредоточилась на работе – учила наизусть самые знаменитые монологи из драматических произведений, мечтала о главных женских ролях, была леди Мильфорд и Луизой Миллер, Пентесилеей, Гретхен и Мартой Швердтлейн, наблюдала за богинями немого кино и бегала на их первые звуковые фильмы. Она восхищалась Марлен Дитрих и Хенни Портен, Сарой Леандер и Лидой Бааровой.

По выходным они с Отто ходили на непопулярные и дешевые дневные представления, жадно поглощали все от любовных фильмов до ревю и оперетт; они мечтали об огромных белых экранах, на которых волшебные машины создавали с помощью света и тени незнакомые миры, куда они возвращались во сне – ночь за ночью.

Сала не замечала изменений в обществе. Она была молодой немецкой девушкой, воспитанной католическими монахинями в вере в Иисуса Христа. Она хотела выйти замуж за будущего немецкого врача, когда станет достаточно взрослой, и хотела стать актрисой. Ее мать была еврейкой. И что? Ее родители развелись в 1927-м.

Теперь Отто почти каждые выходные приходил по утрам в квартиру Нолей, тонул в объятиях Салы, вдыхал аромат ее кожи, еще мягкой и теплой после сна. Их ноги и руки переплетались, и они срастались телами, а потом изумленно разделялись вновь. Один короткий взгляд, потерянный и уставший, и возвращение ко все более тягостному одиночеству.

Позднее, когда в окна светили согревающие лучи полуденного солнца, они уютно устраивались в уголке и мечтали – иногда с книгой в руках или на коленях, иногда бездумно направив друг на друга взгляды.

Они видели темноту, но не узнавали ее.

Было уже поздно. Выключая в коридоре свет, Жан услышал в комнате Салы какие-то звуки. Он на цыпочках подкрался к двери. В тишине дочь что-то взволнованно шептала. Он задержал дыхание. Она одна? Казалось, она тихо декламирует какой-то диалог. Жан прижал ухо к двери. Текста он не узнал. Возможно, какая-то салонная пьеса, они сейчас популярны. Можно было бы просто постучаться и попросить разрешения посмотреть, но тогда он не только помешает этим первым, еще робким попыткам дочери, но и лишит себя очарования тайны. «Но почему я не могла поехать с тобой?» – спрашивал голос Салы. «Смесь разочарования и упрека, очень неплохо, – подумал он. – Прямые, откровенные интонации». Что молодой человек – по его предположению, беседа велась с возлюбленным – мог сказать, как ответить на этот вопрос? «У меня возникли срочные, неотложные дела…» – мог ответить спесивец, как обычно бывает в подобных пьесках. «Просто смешно», – прошипела Сала. Возможно, предыдущие реплики были еще резче. «Точно XIX век», – подумал Жан. Юная девушка или, скорее, молодая женщина, возможно, кокотка, хотела куда-то последовать за возлюбленным – возможно, в путешествие или на званый обед? «Я не заслужил твоих сомнений», – вероятно, отпирается молодой человек или уклоняется от дальнейших расспросов. «Ты моя мать», – услышал Жан, и кровь застыла у него в жилах. Она не играет. «Почему этот мужчина для тебя важнее моего отца?» Последовала долгая пауза, словно ожидание ответа собеседника. «Так было бы и на самом деле», – подумал Жан. Иза никогда не объясняла своих поступков. Она просто делала, что хотела, не нуждаясь в причинах и оправданиях, отвечая на все претензии холодным молчанием. «Почему он для тебя важнее, чем я? Какое у тебя было право так уходить? На этот вопрос ты мне не ответишь, как и на все остальные, потому что избегаешь споров, потому что считаешь, что предназначена для более высоких задач, чем заботиться о счастье мужа и дочери. Ты – самовлюбленная лгунья. И мне ничего не остается, кроме как дальше писать письма, которые останутся без ответа. А раз так, отправлять я их не стану. К счастью для тебя». Жан услышал, как Сала встала и принялась рассерженно шагать по комнате. Он осторожно выпрямился. Ему следует немедленно уйти. Он не должен шпионить за собственной дочерью, словно третьесортный детектив. «Ты хочешь быть метеором? Это даже не смешно». Жан замер. «Да, глыбой, которая падает со своей орбиты на этот мир и уничтожает все вокруг, но не дарит никому ни капельки света. Просто огненный шар, который оставляет за собой лишь выжженную землю, – голос Салы зазвучал громче. – Что ты мне дала, кроме своего еврейства? Думаешь, я не чувствую, как все втайне тычут в меня пальцами? Немцам я больше не нужна, а к евреям отношения не имею. Ты никогда меня этому не учила». Жан, как околдованный, пялился на дверь. Он должен зайти, должен обнять свою дочь. Но он не смог: ему было стыдно.

На следующий день, когда Сала и Отто шли по улицам, теплый ветер поднимал в воздух цветочную пыльцу. Сала прижималась к Отто, представляя первую встречу с его семьей. Опьянев от красок, Кройцберг преждевременно встречал лето. Возле пивных берлинцы подставляли солнцу побледневшие за зиму лица. Оживленное движение, совсем иное, чем в ее квартале. И люди – грубее, но лучше знают жизнь. В радостном возбуждении Сала пыталась впитать все, что видит. Отто гордо игнорировал восхищенный свист, когда они проходили мимо столиков на узких боковых улицах. На Сале было светлое платье до колен с зеленым поясом на тонкой талии. На каблуках она была на голову выше Отто, но его это, казалось, не беспокоило. Он долго не решался познакомить Салу с семьей. Из-за сестры он не волновался, хотя его будущий зять – возлюбленный Инге, Гюнтер – был активным членом партии, и поэтому Отто старался его избегать. Ингеборга уже не подросток, ей исполнилось восемнадцать. «Она заслуживает большего и могла бы найти кого-то получше», – считал он. Какого черта ей попался именно этот крикливый нацист, который угрожающе раздался в ширину уже к двадцати трем годам? По булыжной улице с визгом пробежали дети.