– Кроватей здесь не было.

Ее голос звучал словно издалека. Могла ли она помнить детали раннего детства? Вряд ли, но, возможно, она узнала об этом от отца.

– Здесь мы спали на полу. Все было по-спартански. Обуви не носили. Когда мы собирали в лесу грибы или ходили с отцом за ботаническими образцами, то всегда возвращались с израненными в кровь ногами.

Каково было ребенку жить среди этих людей, увлеченных исключительно собой, своей индивидуацией, без которой для них не существовало жизни? Немного Гете, немного Руссо, природа, культура, наука, щедрая щепотка Фрейда – и все перемешать? И плюс ко всему – «Материнское право» Бахофена, который меняет местами матриархат и патриархат на основе древнегреческих и римских мифов. Не самый легкий коктейль.

– Хочу к водопаду, – раздался в тишине ее голос.

В 1900 году вышло в свет «Толкование сновидений» Фрейда.

По дороге к водопаду она рассказала, что мой дед с жадностью читал его труды.

– Здесь, на Монте Верита, он выучился на аналитика-любителя, – сообщила она, когда мы ненадолго остановились перевести дух.

Из дневников Эриха Мюзама я знал, что мой дед и молодой австрийский психиатр и психоаналитик Отто Гросс собрали настоящую динамическую группу. Гросс приехал с женой, чтобы вылечиться от кокаиновой зависимости. Каждое утро все заинтересованные собирались на большой поляне. Абсолютно голые, они садились в круг и анализировали сны друг друга.

– Для отца это были первые подопытные кролики. Они все его боготворили. Особенно женщины, хотя они интересовали его лишь платонически. Он любил общаться, и неважно – с женщинами или с мужчинами:

– Но ведь тогда он жил с Изой. И уже родилась ты. Он не мог быть исключительно гомосексуалом…

– Да, но предпочитал мужчин.

– Он был бисексуалом?

– Ну, как скажешь.

– В смысле?

– Он просто не вписывался в рамки, понимаешь? Потом у нас дома был непрерывный поток мальчиков по вызову. Они просто шли один за другим, понимаешь? – Она уставилась в одну точку. – За-ба-а-авно.

– Тебе, как его дочери, наверное, приходилось нелегко?

– А бывает легко? В юности моего отца вышвырнул из дома его отец. Возможно, он так и не смог от этого оправиться, во всяком случае, он не терпел вмешательств – понимаешь, он предоставлял каждому человеку полную свободу и требовал ее для себя. Я так и не решилась с ним об этом поговорить.

Она глубоко вздохнула.

– Когда мой дедушка вернулся со своей второй, молодой, женой в Берлин из образовательной поездки по Италии, кое-что произошло.

– Что именно?

– Ну, с особым нетерпением их ждали незваные гости, – она улыбнулась. – А потом, на следующее утро, их тела покрылись темно-красными волдырями. Клопы! – воскликнула она и радостно продолжила: – Длинные ряды клоповых укусов – так сказать, зудящий контраст флорентийскому ренессансу. Это не пошло его сыну на пользу.

Она сделала паузу, а потом продолжила уже серьезным тоном.

– Смерть матери наложила на моего отца неизгладимый отпечаток, и дед это знал. Он стал мечтателем, меланхоличным фантастом, и дед часто не мог понять его поведения. Ему оставалось лишь терпеть, что в школе, которой он руководил, его сын оставался на второй год в первом и третьем классах, он даже смирился с тягой сына к собственному полу как с заблуждением молодости, – она возвысила голос, полностью войдя в роль собственного деда, – но не с мужчинами из нижних сословий и не в его собственной постели. Он увидел в этом угрозу для своей молодой супруги и оскорбление своего мужского достоинства.

Я молча смотрел на нее. За последние годы она рассказывала мне все новые варианты этой истории. Но конец всегда был один и тот же.

– Он написал ему короткое письмо с приказанием покинуть дом и добавил постскриптум: «Когда ты путался с молодыми людьми равного положения, это было еще простительно, но теперь ты связался с отбросами общества».

Вскоре после этого ее отец бросил изучение истории искусств. Он отправился с другом Эрихом Мюзамом в Мюнхен. Оттуда они без гроша добрались через Италию в Швейцарию. Они примкнули к небольшой группе творческих людей и эскапистов. Ида Хофман и Генри Оденковен, молодая пара, состоящая в неформальном браке, основали вместе с друзьями-художниками Карлом и Густавом Грезерами вегетарианское поселение на горе возле Асконы.

Они зашли в маленькую тратторию в переулке около променада вдоль гавани Асконы, и им в лицо ударил дым трубок, сигар и сигарет.

Послышались громкие приветствия. По игривым, оценивающим взглядам Иза почувствовала, что Жан и Эрих редко появляются здесь с девушками или не появляются вовсе. Хозяин обнял их и протянул Изе пухлую ладонь.

– Лука. Честь для меня. Заходите, у меня есть для вас лучшие места, заходите скорее.

Он подал знак молодому темноволосому официанту, и тот принялся готовить столик возле окна. При этом Жан с невозмутимым видом нежно погладил его по заду и прошептал что-то на ухо. Официант залился краской и захихикал, Жан игриво ущипнул его между ног. Эрих сердито опустил взгляд. Иза молчала. Похоже, этот Жан – тот еще пройдоха. Но выглядит он потрясающе: высокий, овальное лицо с тонкими чертами, длинные темно-русые волосы, чувственный рот, мечтательные глаза – то синие, то зеленые, в зависимости от освещения. Но сильнее всего Изу впечатлили его руки, она еще не видела у мужчины таких любопытных, знающих рук. Он носил брюки и рубашку из белой ткани. Из-за широкой шляпы и накидки он напоминал Гете в годы, когда тот жил в Риме под именем художника Мёллера. Иза заметила, как на нее смотрит Эрих. Прежде она ни разу не сталкивалась с гомосексуальными мужчинами. Она не видела в этом ничего предосудительного, они казались свободными – особенно Жан, излучавший изысканную и уверенную элегантность, эротическую ауру, мужскую и женскую одновременно. Внезапно он посадил молодого официанта себе на колени, достал из нагрудного кармана маленькую книжечку, пролистал ее одной рукой – другой он продолжал гладить парня – и принялся читать, слегка нараспев. В середине стихотворения он прижался губами к уху юноши и перешел на шепот, но достаточно громкий, что Эрих и Иза могли услышать:

На последних строчках он повернулся к Изе и положил голову ей на грудь.

– Стефан Георге, – с сияющим взглядом прошептал он. Потом неожиданно подпрыгнул, продекламировал последние строфы, сделал пируэт и комично поклонился окружающим. Несколько гостей с соседних столиков захлопали в ладоши. Он не обращал внимания на оживление окружающих, на шепот, на любопытные взгляды – ну, или делал вид, что не обращает, подумала Иза и улыбнулась.

Наконец принесли еду. Жан заказал второй графин вина. Лука лично принес им мясо. Симпатичного официанта он оставил за прилавком, заметив ревнивые взгляды Эриха – это могло плохо сказаться на торговле.

Таких мужчин Иза не встречала ни в Лодзе, ни в Берне. Всезнайки из медицинского университета оказались скучными и безжизненными обывателями. Коммунисты у ее подруги Маргарет были ненамного лучше, а порой и вовсе невыносимо авторитарны. Эти же двое – совсем из другого теста. Что бы подумал отец, если бы увидел ее сейчас? Ее, дочь ортодоксального еврея, с двумя гомосексуалистами? У иудеев гомосексуальность строго запрещена.

– Я спросил его, – рассерженно рассказывал Эрих, – а если я подохну от всей это вегетарианской дребедени? И знаете, что ответил этот самонадеянный глупец? Он смерил меня взглядом с головы до ног и прогнусавил своим всепонимающим, всепрощающим фальцетом: «Это стало бы для нас неизбежной утратой». А теперь скажите мне, господа, это вегетарианство вызывает импотенцию или нужно быть импотентом, чтобы стать вегетарианцем?