И отчего только его прозвали Сауроном? Манвэ помнил те времена, когда имя юного рыжеволосого майа было Майрон, и с тех пор он не потерял ни десятой доли очарования, если только красота его не сделалась еще более порочной, влекущей и утонченной. Манвэ вспоминались его губы, его жадные объятия, его касания к перьям и под ними, но вместо прекрасного образа перед Сулимо предстал вдруг Эонвэ.

— Как вы могли довериться этому низкому развратнику, господин? Как могли вы ему поверить?

Манвэ взглянул на самого светлого из своих майар.

— Прости меня, друг мой. Ты должен понять меня: иначе Саурон ожесточится еще сильнее.

— Обнаглеет еще сильнее, вы хотели сказать? Его необходимо исправлять, и исправление это должно быть резким и решительным. Как и методы. Владыка, позвольте, я выпорю его розгами!

Эонвэ уже видел мысленным взором, как он заносит руку с плетью, и первый же удар стирает с самодовольного лица Саурона его нахальную невыносимую ухмылку. Увы, Манвэ разрушил его надежды:

— Нет, нет и нет. Ты желаешь ему страдания. А желать страдания другому есть искажение само по себе, Эонвэ. Мы должны желать лишь самого лучшего. Принуждать к миру и добру злом нельзя.

— Вы чересчур мягки, владыка. Умоляю, если не будете с ним справляться, отправьте в темницу меня: я найду на него управу.

Манвэ отечески и с любовью улыбнулся Эонвэ. Он был ему как сын, и Сулимо всячески старался утешить его и наставить на путь истинный, как, впрочем, и Саурона, и всех прочих вокруг себя.

— Мы не одни здесь, Эонвэ. И мы не одиноки. Намо может забрать его к себе на время, или же Ирмо может навеять на него дивный сон, который покажет нашему строптивому подопечному, как прекрасен мир без искажения.

— А еще Оромэ может превратить его в оленя и погонять с волкодавами по лесу несколько ночей, чтобы жизнь медом не казалась.

— Эонвэ! Это слишком жестоко.

И непримиримый светлый майа удалился, а Манвэ остался один в своих холодных высоких горных покоях, где вечно свистел холодный ветер, с потолка остриями вниз свисали тысячи ледяных сосулек, и горные орлы приносили ему в клюве пищу; ночь была одинокой, ведь Варда в это время освещала звездами дороги путников в Эндоре и слушала, как они славят ее в песнях и возносят к ней молитвы.

Продержался он так недолго. Уже в предутренний час Манвэ, решив, что чувства его за ночь достаточно охладели и он вновь может поразить падшего майа своей мудростью и привести к раскаянию, спустился вниз. Глубоко у корней гор в полной темноте располагалась темница Саурона, и ее освещало горячее пламя огня, что горел в нем. Он почувствовал приближение светлого валы по прохладному дуновению ветра, и приподнялся на своей постели.

— Доброго утра, Прекраснейший. Кто назвал тебя неблагозвучным именем Саурон? Ведь тебя звали Майрон, я это помню. Ты и впрямь самое великолепное из творений Эру. Не скрою, я и впрямь грустил по тебе, — начал Манвэ, но, увидев торжествующую улыбку на лице Саурона, мигом поспешил оправдаться: — Но вгоняло меня в грусть лишь то, как ты склонен к похоти и разврату. Разве тебе никогда не хотелось прожить жизнь в чистоте, и созидать, а не разрушать?

Он сел рядом и вновь ощутил ладонь Саурона на своем бедре, а потому снова не знал, куда себя девать и замолк.

— Я боюсь, в твоей страсти мало искренности. Любишь ли ты меня и впрямь так сильно, как говоришь?

На самом деле, Манвэ уже думал, что произойдет, если он в объятиях Саурона сбежит из скучного чинного Валинора куда-нибудь на край внешних земель, где они смогут быть счастливы вместе.

Ах, если бы Саурон только знал о мыслях Манвэ. Такой подарок судьбы он бы не упустил и подобно соловью бы стал петь и говорить о любви, лишь бы сбежать из ненавистного Валинора. Но Саурон об этих мыслях валы даже не догадывался, и потому он прилагал ровно столько стараний, чтобы снова уломать пернатого валу на секс. Кроме того Гортхаур чувствовал раздражение из-за того, что провел всю ночь один, а Манвэ пришел только под утро.

— Я-то люблю тебя, но тебе я безразличен! — заявил он, обиженно смотря на Манвэ. — Иначе бы ты не оставил меня здесь одного на всю ночь! Ах, зря я обманулся твоей благосклонностью, ты лишь используешь меня, пользуясь моей любвеобильностью, а сам не испытываешь никаких чувств!

Манвэ даже раскрыл рот, услышав такое обвинение в свой адрес. Он сразу забыл, зачем пришел, и принялся убеждать мятежного майа в том, что тот ему очень дорог. А Саурон лишь развлекался, не воспринимая ничего всерьез. Он говорил то, что Манвэ желал от него услышать и играл с его чувствами. В конце концов, вала сам стал чувствовать себя виноватым, и тогда Гортхаур милостиво его простил, сказав, что любит его и таким. Холодным, безразличным и жестоким. Все эти характеристики могли быть применимы лишь к самому Саурону. Но добрый и чуткий вала уже едва не плакал, слушая его речи.

— Ну ладно, не переживай, ангелок. Иди поближе, я покажу, как сильна моя любовь, — мурлыкнул Гортхаур, решив, что достаточно его измучил, и пора переходить к самому интересному.

Едва Манвэ угодил в его объятия, сразу ощутил горячий поцелуй на своих губах. Да, он и правда успел соскучиться по этому. Варда никогда его так не целовала. И уж точно не касалась его подобным образом. А Саурон тем временем избавлял его от одежд. Играть с пернатым валой было очень интересно. О, эти чудесные крылья, от прикосновений к которым Манвэ вздрагивает и очаровательно краснеет… Пожалуй, Саурон мог бы отрезать их и пришить какому-нибудь эльфу, который был бы больше в его вкусе. Но сейчас это лишь мысли и мечты. Знал бы милый Манвэ, с каким чудовищем делит постель, и о чем думает прекраснейший из майар, покрывая его тело нежными поцелуями.

— Ну что ж, довольно. Теперь твоя очередь доставлять мне удовольствие, — объявил Гортхаур. Он спихнул своего любовника на пол, а сам сел на постели и широко раздвинул ноги. Вала поднял на него недоуменный взгляд. Он не знал, что делать. — Открой ротик, мой дорогой, и оближи член, — ласково подсказал Саурон, говоря с ним как с ребенком.

— Но… — только и смог промолвить Манвэ. В рот?

Собственно, рот он привык использовать для другого — для бесед, еды, поцелуев, предположим. Он смущался и долго сидел, пока краска стыда заливала его лица. Стыдился он еще и потому, что не вполне понимал, разве может подобное быть приятно?

— Да ведь это все равно что вылизывать руку или ногу, радость моя, — попытался возразить он.

— Вот увидишь, я буду очень тебе благодарен, — мурлыкнул майа, развалившись на постели. Потом он положил ладонь на затылок, дернул русые волосы и практически уткнул Манвэ лицом в свое хозяйство.

Сулимо больше не посмел сопротивляться и послушно приоткрыл губы, несмело дотрагиваясь ими до члена. Из приоткрытого рта показался узкий розовый язычок, который неуверенно прошелся вдоль толстого ствола члена. Услышав прерывистый нервный вздох, Манвэ мигом оторвался и поднял взгляд на Саурона, запрокинувшего голову.

— Что случилось? Тебе неприятно? Вот видишь, я говорил, что подобное делать странно, и…

Саурон прервал его излияния, снова грубо уткнув его в свой член.

— Не прекращай, — процедил он.

Однако невинный и в то же время соблазнительный взор исподлобья показался майа очень сексуальным, и оставшееся время он приказывал ему смотреть вверх, на себя. Саурона чрезвычайно возбуждал тот факт, что его ублажает тот, кто должен был бы покарать.

— Не стесняйся, пернатая прелесть. Открой рот пошире и заглоти его весь, — посоветовал он. Манвэ открыл рот для очередного “но…”, готовый протестовать и доказывать, что его узкий маленький рот не предназначен для столь огромных вещей, но тут же оказался заткнут членом. — Представь себе, что ты лижешь мороженое на палочке и иногда берешь его целиком, - наставительно сказал Саурон. Сразу после этого совета последовало несколько приятных сосательных движений, а за ними еще более внезапный и довольно болезненный укус.