— Я могу пройти к узнице? — спросила Рамут, ощущая себя запачканной и замешанной в чём-то постыдном.

   Страж расплылся в любезной улыбке.

   — Разумеется, госпожа! Пожалуйте. — И загремел ключами, отпирая дверь камеры.

   Войдя, Рамут не сразу увидела Серебрицу. У оконца камеры, глядя в клочок видневшегося сквозь него неба, стоял кто-то, облачённый в мундир офицера войск Владычицы Дамрад. Сердце Рамут точно молния пронзила, а по телу разбежались её леденящие отголоски-мурашки... Яркое, как вспышка, и болезненное, как удар кнутом, напоминание-наваждение затуманило её взгляд, и она не сразу смогла разглядеть подробности. Ничего, кроме этого мундира, она не видела, не воспринимала и не понимала, только боль пульсировала в груди, только горько-солёная удавка слёз безжалостно и мощно захлёстывала горло. Обомлевшая, потрясённая, она стояла и изо всех сил старалась не разрыдаться, не понимая, отчего её так сильно накрыло... Ведь матушка спала в сосне уже много лет — разве не отболела тоска, разве не смирилась душа, разве не успокоилось сердце, рядом с которым на груди тепло ёкал волшебный камень, наполненный чудотворной любовью?

   Лишь сделав глубокий судорожный вдох и сморгнув солоноватую пелену с глаз, она увидела, что коса спускалась по спине офицера не чёрная, а серебристая, и что роста этот офицер был не такого уж высокого, ниже самой Рамут. Он стоял, заложив руки в белогорских кандалах за спину и расставив ноги в высоких чёрных сапогах на ширину плеч. А наплечники, по которым можно было определить его чин, отсутствовали — были спороты с мундира. Офицер не мог не слышать стука закрывшейся двери и громкого дыхания потрясённой Рамут, но отчего-то медлил оборачиваться. И Рамут тоже не решалась произнести хотя бы слово. Вернее, она попыталась выдавить из себя приветствие, но вместо этого хлюпнула носом, содержимое которого слёзные железы предательски сделали жидким и текучим.

   Офицер обернулся, и Рамут увидела Серебрицу, неузнаваемо преобразившуюся в военном облачении. Откуда-то взялась осанка, даже её лицо стало суровее, жёстче, раня сердце Рамут неуловимым сходством... Лишь выражением, не чертами, конечно. Не считая споротых наплечников, Серебрица была при полном параде — в белой рубашке под кафтаном, даже шейный платок был повязан самым аккуратным образом. Должно быть, глаза Рамут в этот миг были так переполнены бурей захлестнувших её чувств, что сурово сжатый рот узницы дрогнул, на лице проступил сердечный отклик и сострадание. В три шага оказавшись перед нею, Серебрица осмелилась осторожно тронуть её за руку.

   — Госпожа Рамут... Что ж ты... Не надо плакать, я того не стою. Да, похоже, задержаться мне тут придётся, но я не унываю. Не расстраивайся и ты. Да ты присядь, присядь... Вот сюда... Давай корзинку, вот так...

   Она бережно, ласково, обходительно усадила Рамут, корзину поставила на стол, сама расположилась напротив. Её зелёные глаза пристально впились в посетительницу — жадно, внимательно. Она ждала каких-то слов, но Рамут пока не могла совладать со своим голосом. Серебрица взяла на себя поддержание разговора.

   — Удивилась ты, увидев меня в мундире? — с чуть приметной усмешкой сказала она. — Неплохо он сохранился за годы в сундучке... Только порошок для сохранения ткани нужно было хорошенько вытряхнуть, а так — почти как новенький остался... Когда меня за деньгами для уплаты виры выпускали — не одну, под охраной, само собой, — там же, в тайнике, и одёжка моя старая лежала. Захотелось вдруг её надеть... Наплечники долой, конечно. Они — знак различия, а тут мне не от кого отличаться. Все соотечественники, которые в Яви остались — гражданские.

   — Я... не совсем гражданская, — зачем-то уточнила Рамут. — Я военный врач, выпустилась из врачебной школы в звании сотенного офицера врачебной службы войска Её Величества...

   Произнося это, Рамут понемногу подчиняла себе собственный голос. Неважно, что говорить — хоть что-нибудь, лишь бы дыхание успокоилось, а горло размякло и его отпустила удавка слёз. Получалось хрипловато и глухо, чуть гнусаво. И высморкаться неловко, проклятый нос, драмаук его раздери!..

   — Вот как, — усмехнулась Серебрица. — Значит, мы с тобой в одном звании.

   Рамут, переведя дух, проговорила:

   — Радимира сказала, что они будут расследовать твою деятельность во время войны... Что именно? Ты... воевала против Яви?

   Серебрица испустила тихий, усталый вздох, помолчала, щурясь куда-то в угол.

   — Долго всё это рассказывать... И непросто. Начну с того, что моё настоящее имя — Гердрейд, и я выпускница школы головорезов Дамрад.

   Рамут встрепенулась.

   — Ты не знала Севергу? Это моя матушка, она там же обучалась.

   — А в какие годы? — уточнила Серебрица.

   Рамут назвала промежуток — по летосчислению Нави. Узница покачала головой.

   — Нет, она уже год как выпустилась, когда я поступила. Отучилась, пошла воевать. Служила не вместе с ней, иначе бы я запомнила... Как такую не запомнить, — добавила она, опять глядя на Рамут с мечтательной нежностью и пристально-ласковым нахальством. — Ты, должно быть, на матушку похожа? Нет, я бы запомнила. Так вот... Служила я, служила, а потом меня в Явь отправили с заданием. Подробностей не могу сказать, в общих чертах — разведка. Выполняла я задание успешно, несколько раз возвращалась в Навь, приносила сведения. Потом опять в Явь, с новым заданием. Морок вокруг Калинова моста, что Навь с Явью соединял, временами слабел и даже исчезал на короткое время, это было нарочно сделано, чтобы мы, разведчики, могли без вреда для себя проскользнуть туда и обратно. Только мы, навии, можем правильно уловить такие случаи, а чужаки — нет. И однажды так случилось, что повредила я ногу и не успела из области морока выскочить вовремя... И накрыло меня. Так накрыло, милая моя госпожа Рамут, что я саму себя забыла. Кто я, откуда я, зачем я здесь и куда мне идти... А потом впала в какое-то оцепенение, которое длилось, видимо, несколько лет. И очнулась, как раз когда морок в очередной раз исчез. Встала я и вышла. А куда идти — не знаю, не помню. Шлялась, охотой себе пропитание добывала, пыталась к стае оборотней местных прибиться, да не прижилась там. Из-за морока у меня... — Серебрица покрутила у виска пальцами, — нелады с головой начались. Припадки. Вот меня, припадочную, из стаи и попросили... Попросили — мягко сказано. Выкинули, проще говоря. Только через несколько лет я начала вспоминать какие-то обрывки, Навь, службу свою... Но о том, что я здесь на задании, и в чём оно состоит — хоть убей, не могла вспомнить. Так и жила. Видимо, меня искали, посылали за мной других разведчиков, но я звериным чутьём их чуяла и пряталась, бегала, отсиживалась во всякой глуши. Думала, что меня на родине моё начальство считает сбежавшей... А таких беглецов — сама знаешь... — Серебрица провела ребром ладони по шее. — С предателями разговор короткий. А когда война началась... Вот тут и шарахнула меня память под дых. Всё вспомнила. И пошла своим сдаваться. Казнят так казнят, что уж теперь... Пришла, назвала имя, звание, последнее задание... Мне сперва не поверили: выглядела я хилой, не похожей на воина... Что поделать, пока в оцепенении неподвижно лежала, похудела малость, а потом долго не могла поправиться. Но я меч у одного из воинов выхватила и показала, что я из себя представляю. Тогда меня уже серьёзнее восприняли. Назвала кое-какие имена опять же. Из высокого начальства. Поверили тогда, что своя. Но казнить не стали, решили использовать... Сначала с донесениями бегала, связь между подразделениями поддерживала, а потом велели мне для устрашения местного населения убийства совершать. Просто убивать гражданских, чтоб остальные боялись. Вот это было уже сложнее... После морока что-то изменилось во мне, видимо. Не смогла я... Вернее, на первое-то убийство я отправилась ночью, вдруг слышу — кто-то в речке плескается. Сперва думала — рыба плещет, ан нет, то девчушка тонула. Какого рожна ей среди ночи на речке понадобилось, не знаю, но в голове будто щёлкнуло — и прыгнула в воду. Вытащила её, а она трясётся вся — чуть не захлебнулась. Прижала её к себе, согрела. Кое-что из съестного у меня с собой было, покормила. Она плачет, меня не отпускает. Хоть и видит, что оборотень я, но почему-то не боится... Леший её знает, почему. А у меня задание — людишек убить. Вот её, например. Но понимаю, что не смогу. Её — не смогу. Я ж её кормила, грела на своей груди. Спасла, чтоб потом убить? Да нет, ерунда, нельзя так. К драмаукам всё...