Серебрица замолкла на несколько мгновений, вцепившись пальцами себе в волосы, зажмурилась и оскалилась, будто терзаемая болью. Потом открыла глаза — усталые, затуманенные, выдохнула, уронила руки на стол и сцепила пальцы в замок.

   — Да, сыграл со мной шутку морок. Покорёжил, перевернул всё во мне. Вроде я это — и вместе с тем не я. Наплевать на всё стало. Надоело воевать. Девчушку только жалко, пищит она, что есть им нечего. Голодает семья, навии съестные припасы отняли. Стала я охотиться и добычу им таскать. Рыбу тоже ловила. Незаметно на порог подбрасывала. Девчушка-то знала, что это я, но своим не говорила, думала — испугаются. А однажды ко мне её отец вышел. Благодарил, кланялся, спасительницей звал. Сказал, что я больше человек, чем некоторые люди. Это я-то, навья, оборотень — человек? Ха... Знал бы он, с кем говорит... Не следовало им знать, конечно, что я не местный Марушин пёс, а враг из другого мира... Помогала им так долго, как могла, а потом поняла, что свои ищут меня, потому что сбежала, задание не выполнив. Опять я предательница. А с предателями... ну, ты поняла. Опять пришлось мне пуститься в бега, вот только в этот раз не удалось мне скрыться. Нашли, поймали... Суд в военное время недолог. Повесили меня на ветке в лесу неподалёку от той деревни, где девчушка та жила. Повешение — позорная казнь, меча я недостойна.

   Серебрица, заметив удивлённый взгляд Рамут, хмыкнула. Потёрла шею, будто её что-то душило, покрутила головой.

   — Ты, госпожа, наверно, думаешь — как это? Меня повесили, а я перед тобой живая, разговариваю? А вот так вышло... Когда петля затянулась, меня опять то оцепенение охватило, в котором я несколько лет в мороке вокруг Калинова моста провалялась. Остановилась вся жизнь во мне. Палачи мои, видимо, подумали, что я мертва, и ушли. А я осталась висеть... Не знаю, сколько так провисела, я ж в оцепенении была. А потом жизнь вернулась... Чувствую, будто кто-то петлю перерезает и верёвку снимает... И плачет надо мной горько, навзрыд. На земле лежу, девчушку мою по запаху и голосу узнаю, но пока ни пошевелиться, ни сказать что-нибудь не могу, чтоб её успокоить, что жива, мол. Она на меня упала и уже не плачет, только вздрагивает. А потом целовать начинает... Сердце во мне как трепыхнётся! Горячо-горячо в груди стало. Неужто какое-то живое существо меня и впрямь любит и жалеет? А вместе с тем жаром в груди и тепло по телу начало распространяться, а жизнь — возвращаться. Подняла я руку, девчушку обняла... Рука, знаешь, ещё такая вялая, слабая, холодная, как чурбак деревянный или как рыбина дохлая... Подняла еле-еле и уронила на неё. А она как подскочит, как завизжит! Я ж как мёртвая лежала, и тут вдруг пошевелилась! И рука-то такая жуткая, полумёртвая! Испугалась сперва, а потом обезумела от радости — и ну меня опять целовать-обнимать.

   Серебрица опять на некоторое время умолкла, задумчиво-нежно улыбаясь.

   — Знаешь, госпожа Рамут... Когда в Нави ещё жила и служила, были у меня девушки. Тоже обнимали меня, целовали... Но — то одна разлюбит, то другая забудет. А вот это... Вот этой девчушки губки, целующие меня — они одни как тысяча этих баб стоили. Даже дороже. И слаще не было ничего. Было дело, меня однажды Цветанка подпоила и давай выспрашивать тайны мои сердечные... Я наплела ей что-то, а вот про девчушку эту не сказала, что она мне всех дороже была. Потому что моё это, сокровенное. Ладно, хватит об этом... — Серебрица встряхнула головой. — Так вот, после той казни стали меня мёртвой считать, и бегать мне уже не особо нужно было. Ну, своим на глаза не попадаться только, а в остальном — свобода, делай что хочешь. Я переждала чуток, потом снова стала семью девчушки подкармливать, соблюдая предосторожности, чтоб не попасться. Так до конца войны и кормила. А потом наладилась жизнь, и решила я, что больше им не нужна. Ушла далеко в леса. Когда девчушку я спасла, ей двенадцать было. А когда в те места вернулась, ей уж шестнадцать... Невеста выросла, да вот беда: хромает. Ну, женихи на неё и не смотрели, потому как калеченная. Плакала она ночью в саду, когда я к ней подкралась. Спрашиваю: «Чего, красна девица, слёзы льёшь?» Она прямо подскочила, голос мой услышав. Узнала, на шею бросилась. Ревёт: «Замуж меня никто не возьмёт, хромая я... Жить мне, вековать старой девой!» А я ей: «Ну, хочешь, я тебя возьму?» Она замолкла, смотрит глазищами своими на меня. Понимает, что я имею в виду. В глазищах — слёзы. Спрашивает: «Скажи только одно: из жалости?» Я её обняла, к себе прижала и говорю: «Не из жалости. Дорога ты сердцу моему. Живёшь ты, девонька, в душе моей. Все эти годы помнила и скучала, вспоминала, как губки твои меня целовали, когда ты нашла меня, повешенную». Вот в этот миг и слюбились мы...

   Серебрица в очередной раз умолкла, а дверь открылась. Знакомый страж сказал:

   — Время на исходе, госпожа. Затянулось свидание ваше...

   Рамут, стиснув зубы, вышла из камеры, прикрыла за собой дверь, бросила взгляд по сторонам. Никого. Запустив руку в кошелёк, она всыпала стражу ещё одну горсть монет и презрительно процедила:

   — И оставь меня уже в покое, мерзавец!

   Тот с усмешкой поклонился:

   — Всё, всё, госпожа, беседуй на здоровье!

   Рамут, выведенная из себя неприятным вмешательством и ненасытной алчностью этого негодяя, вернулась к узнице. Та тем временем с интересом поглядывала на закрытую чистой тряпицей корзину.

   — А позволь полюбопытствовать, госпожа, что там? Уж очень вкусно пахнет.

   Рамут спохватилась, захлопотала, доставая припасы.

   — Ох, совсем забыла! Я же тебе съестного принесла! Тебя тут наверняка плохо кормят.

   Глаза Серебрицы распахнулись — с восхищением, лукавым блеском и опять с изрядной долей нежного нахальства.

   — Госпожа Рамут... Милая ты моя! Чем же я заслужила такую заботу?

   Рамут долго не могла подобрать нужные слова, потом ответила сдержанно:

   — Мне кажется, с тобой жестоко обращаются. Это слишком, это перебор. Так не должно быть, это унижает достоинство. Должны же быть какие-то границы!

   Серебрица открыла бутылку с настойкой, понюхала, вскинула бровь.

   — Это что, хмельное? Дорогая моя госпожа, да ты меня балуешь... — И понимающе спросила: — Как пронесла?

   Рамут молчала. Ей неприятно было сознаваться в том, что пришлось прибегнуть к взятке, причём дважды. Серебрица вздохнула, невесело усмехнулась.