— Думаю, Гарри нужна твоя поддержка, — услышал он бормотание Лавгуд, и Уизли взглянул на своего безутешного друга. — Ты должен пойти к нему и помочь, Рон.

С унылым вздохом он неохотно опустил палочку и встретил агрессивный взгляд Драко.

— Не попадайся мне на глаза.

— Скажи спасибо, что они у тебя еще есть, Вислый, — прорычал Драко, когда Рон направился к Поттеру, и только после этого вернул палочку в карман.

— Хорошо, — выдохнула Луна, повернувшись к нему и Блейзу. — Пожалуй, я заварю чай.

Драко потер воспаленные глаза и задумался, плакал ли он сегодня; если так, то он совершенно не обратил на это внимания.

Наверное, он просидел на этом месте около шести часов, прислонившись к стене рядом с единственной дверью, которая не среагировала на Алохомору и была зачарована Силенцио. Дверь в комнату, в которой находилась Грейнджер.

Все происходящее вокруг воспринималось словно в дымке. Уизли с Лавгуд сумели убедить Поттера отдать тело домового эльфа — Драко вспомнил, что этот эльф работал на его семью несколько лет назад, — а после завернули его в белую простыню и положили на диван в гостиной. После того, как Уизли исцелил сломанную руку, Томас помог Олливандеру добраться до спальни и залечил его раны, разумно настаивая, что должен остаться в комнате и присматривать за ослабшим волшебником. Гоблину Крюкохвату также выделили комнату, и он сразу же отправился наверх, лишь слегка кивнув головой в благодарность и не скрывая отсутствие заботы об остальных пострадавших.

А Лавгуд сделала то, о чем говорила. Она приготовила чай и сдобрила его снотворным отваром. Если бы не сильные переживания о состоянии Гермионы и тот факт, что Лавгуд раздражает Драко до глубины души, он мог бы мысленно поблагодарить ее за умный ход. Они с Блейзом использовали магию, чтобы отлевитировать Поттера и Уизли в спальни, а Драко мгновенно приступил к поиску комнаты, в которую отнесли Грейнджер.

И с тех пор он не сдвинулся с места.

Настал вечер, и с заходом последних лучей солнца дом погружался во мрак ночи. Он чувствовал себя физически опустошенным, тело онемело от потребности в отдыхе, но мозг все еще бодрствовал, упрямо отказываясь уступить сну, пока не узнает, что Грейнджер очнулась, что с ней все в порядке; он будет требовать удостовериться в этом самостоятельно.

Встревоженный одинокий разум дрейфовал от одной саморазрушительной мысли к другой, пока компанию ему составляли только тишина и пустое ожидание.

Он постоянно думал о побочных действиях Круциатуса, прокручивал их в голове снова и снова: «Внутреннее кровотечение, судороги, паралич, повреждение органов, потеря памяти, безумие. Потеря памяти, безумие».

Два последних пункта беспокоили его больше всего. Мысль о том, что Грейнджер не сможет вспомнить произошедшего между ними в их комнате, приносила душевную боль, и он опять возвращался к воспоминаниям, стараясь закрепить каждую деталь... на случай... если потребуется ей напомнить. Дерьмо, это его уничтожит.

И безумие... Грейнджер, лишенная блестящего ума... он не мог даже представить, как справится с этим.

После он подумал о своей семье и ее роли в пытках его возлюбленной. Он никогда не испытывал уважения к Беллатрисе, которая большую часть его жизни провела в Азкабане, а ее психическое состояние никогда не позволяло ему воспринимать ее как полноправного члена семьи, но вот его родители... Черт, его родители. Тот факт, что они продолжали работать на Волдеморта даже после того, как тот выставил цену за его голову, приводил в замешательство — но вдруг их вынудили? Вдруг Уизли ошибся? А если они действительно поспособствовали жестокому истязанию Гермионы?

Он зарычал, приглушая звук ладонью, когда от пульсирующей головной боли заслезились глаза.

Они провели в разлуке несколько недель, и теперь их разделяла лишь стена, но Гермиона могла оказаться намного дальше, если ее разум пострадал. Почему судьба и обстоятельства были настолько преисполнены решимости навредить им?

Он рискнул бы собственным здравомыслием и возможностью вновь оказаться в изоляции, лишь бы вернуться в их комнату, чтобы больше не было никого — ни Тонкс, ни Уизли, никого, — решивших ставить палки в колеса их отношений.

— Я подумала, что найду тебя здесь, — голос Лавгуд заставил его вздрогнуть. — Я принесла тебе чаю.

Он наклонил голову и бросил на нее холодный взгляд исподлобья.

— Я похож на тупого? Я ничего от тебя не приму.

— В нем нет снотворного отвара. Только совсем чуть-чуть лаванды, чтобы ослабить напряжение.

— Мне не нужен твой хренов чай, Лавгуд, — огрызнулся он. — Просто свали.

Она не двинулась с места, но он и не ожидал этого.

— Ты странный человек, Драко.

— Извини? Я странный?

— Ты так сильно отгораживаешься от тех, кто пытается тебе помочь...

— Я никогда не просил ни о чьей помощи. И уж точно не просил твоей...

— Друзьям и не нужно просить...

— Я определенно тебе не друг, — выдохнул он грубым и мрачным голосом, наполненным отвращением. — Ты имеешь хоть малейшее представление, насколько раздражающа? Ты совершенно свихнулась. Сидишь и несешь полную хрень, как же это бесит! Никогда не понимал, как Блейз тебя выносит.

— Он любит меня, — она небрежно пожала плечами, — совсем как ты любишь Гермиону, а она любит...

— Что? — прошипел он. — Убирайся с глаз моих...

— О, понятно, — пробормотала она, невинно склонив голову, — ты по-прежнему притворяешься, что не любишь ее?

— Как ты вообще смеешь предполагать, что хоть что-то знаешь о наших с Грейнджер отношениях!

— Твои поступки говорят сами за себя, — ответила она с легкой усмешкой. — Видишь, я же сказала, что ты странный. Ведь в действительности не существует никакого логического объяснения для того, почему ты должен продолжать отрицать...

— Ты ж наша королева логики, а? — заметил он, закатывая глаза. — Ты вообще ничего не знаешь о том, что я чувствую к Грейнджер, так что...

— Или же я все понимаю, и это причиняет тебе неудобство, — перебила она. — И ты прав, это не мое дело, а только твое, но... возможно, ты должен посвятить в это Гермиону.

— Довольно! — рявкнул он. — Я не стану повторять еще раз, Лавгуд, — оставь меня наконец в покое.

Слегка тряхнув головой, она наклонилась, поставила кружку у его ног и развернулась, чтобы уйти.

— Надеюсь, тебе понравится чай, — бросила она через плечо.

Драко тяжелым озлобленным взглядом проводил удаляющуюся фигуру Лавгуд, пока она не скрылась на лестнице. Он схватил оставленную ею кружку и швырнул в ближайшую стену, наблюдая, как фарфор разлетается на острые осколки и чай разбрызгивается на половицы. Он и под страхом смерти не признается в этом, но Лавгуд задела его за живое.

Он соврет, если скажет, что раздражающая тема любви не закралась в его сознание за последние несколько часов, несмотря на оберегающие попытки игнорировать вопрос.

Он знал, о чем подумала Лавгуд — словно он отказывался от простого упоминания любви, поскольку считал ее слабостью, но это было нелепой мыслью, происходившей из скучных романтичных историй, повествующих об угрюмом антигерое с комплексом зрелости.

Он не считал любовь слабостью. Его родители были сильно влюблены друг в друга и не скрывали этого, и Драко никогда не считал их слабыми по этой причине. Дело было в том, что любовь к Грейнджер была неудобной во всех смыслах. Любовь к ней означала бы, что нет пути назад. Признайся он в любви, это оборвало бы последнюю тонкую нить, что связывала его со всем, чем он жил раньше: предрассудки, богатство, родители... все это.

А возможно, он уже это сделал. Возможно, удобство теперь для него ничего не значило.

Блейз посмотрел на удовлетворенную улыбку на симпатичном лице Луны, когда она вернулась на кухню.

— Тебя долго не было, — сказал он, поднимаясь с места и подходя к ней. — Позволишь спросить?

— Я поговорила с ним кое о чем, — небрежно ответила Луна. — Знаешь, мне кажется, что в саду Тонкс живет несколько нарглов. Наверное, я оставила палочку на обеденном столе.