Он даже не смутился, когда собственноручно завернул коробочку. Том увидел маленький компас в крошечном магазинчике в волшебном районе Манчестера. На бирке было написано, что он сделан в начале восемнадцатого века, и что маленькая стрелка указывала на то, что в окрестностях представляло наибольшую опасность для его владельца.

Оно был интересным, красивым и резко реагировало на опасность — так же, как и она. Какой-то инстинкт подсказывал ему, что ей это понравится. И сплетни Слизнорта о ее отце звенели у него в голове. У этого человека есть враги, и есть те, кто может похитить Гермиону, чтобы потребовать выкуп.

Это казалось достойным и подходящим подарком. Даже если и было… сентиментально.

Но зато, все, что привязывало девушку ближе к нему, подводило его ближе к обладанию. И если она носит что-то от него на шее, то разве это не признак того, что она принадлежит ему?

Том прошел по дорожке и через открытую дверь вошел в старую церковь. Приветственно кивая всем любопытным старым деревенским жителям, которые любили сплетничать о нем, когда он проходил мимо них. Он занял свое место на передней скамье, своей семейной скамье.

Он слышал шепот: мальчик Риддлов вырос в сиротском приюте; да, сын той сумасшедшей женщины; убиты; старый скандал; неожиданно унаследован в прошлом году и так далее. Они называли его так, как будто имели на это право, повесив на него ярлык Тома Риддла.

Дряхлый и древний викарий начал унылую службу, по-видимому, с намерением как можно больше напомнить всем, что идет война, на случай, если все забыли. После некоторого возвышения, коленопреклонения и пения этот человек взял на себя смелость произнести чрезвычайно длинную проповедь о жертвоприношении в христианстве. Рассказывая о Сыне Божьем, совмещая речь о солдатах за границей и о том, что все те, кто дома, должны принести жертву в это Рождество.

Взгляд Тома блуждал по стене церкви, где его фамилия была начертана снова и снова на древних досках, посвященных его умершим родственникам. Он возненавидел это и возненавидел гордость, которую не мог сдержать при виде такого зрелища. Он никогда раньше не бывал в церкви, хотя знал, что для них тоже отведена целая часть кладбища. Они дали свое имя поместью и, по крайней мере, двум рядам домов, построенных в основном для тех, кто трудился на их земле. Они жили здесь веками — самодовольные, богатые и в комфорте, а его вышвырнули, как ублюдка.

Найти их полтора года назад было слишком тяжело для его характера. Это был самый унизительный момент в его жизни.

Проклятый и нежеланный с обеих сторон его семьи. Никто не смог бы этого вынести.

Так он очистил мир от их язвительного присутствия. Это было достаточно просто: два зайца одним выстрелом, два древних имени закончились навсегда. Слово «отцеубийство», шепчущееся только у него в голове, преследовало его с тех пор. Как библейский стих, высоко ценимый жестокими монахинями, заботящимися о тех, у кого нет родителей. Если кто-нибудь проклянет его отца или мать, то должен быть предан смерти. Но теперь, здесь, в самой церкви, он чувствовал себя освобожденным.

Том встал в очередь к остальным.

Да, он убил своего отца волшебной палочкой дяди, хотя поначалу думал только пытать его. Своего отца, чьи последние слова были: «Ты не мой сын — ты такой же отвратительный урод, как и она». Том заранее прочел мысли этого человека, увидел всю голую отвратительную правду его зачатия.

Он принял облатку, вино и благословение.

И да, он убил старика и женщину — своих бабушку и дедушку, как он предполагал, — которые были свидетелями всего. Как это жалко, что сорокалетний мужчина все еще живет с ними. И все же не повезло, что в тот вечер он был дома в отпуске, приехав со своей тепленькой работы, в безопасности от фронта.

Он вернулся на свою одинокую скамью.

После этого Том разочаровался в себе и в темноте спустился с холма, чтобы убедить дядю, что это он убил их.

Только позже, когда его ярость утихла и перестала пылать так, что казалась льдом, а не жаром, когда он повернулся, чтобы покинуть деревню, он все продумал.

И вот он снова вернулся на холм, поспешив, потому что понял, что больше не должен быть бездомным. Как и всех сирот, его бесцеремонно вышвырнули из системы в шестнадцать. В то лето ему некуда было пойти, иначе он не стал бы искать свою семью. Не таких предков, какие были у него. Даже преследуя неугомонную детскую мечту о том, кем они могут быть.

Нет, сплетни подсказывали ему, чего ожидать, но он был прав… ему нужна крыша. Если бы Диппет позволил ему остаться в Хогвартсе, то ему никогда не пришлось бы убивать Риддлов. Но сейчас, это не имело значения.

Так или иначе, дом принадлежал ему по крови, и острое сиротское чутье заставило его вернуться через поля и войти в дом, обойдя тела, чтобы найти письма от адвоката Риддла. Затем он снова ускользнул, быстро проехал несколько миль до Честера, чтобы найти контору, и изменил завещание так, что поместье, прилегающие фермы, арендованные коттеджи, деньги — все перешло к нему. Ему пришлось ждать, спрятавшись, чтобы убедиться, что старый адвокат сам поверил в это. А затем надо было найти способ вернуться в Лондон, не прибегая к магии.

Каменная стена старой нормандской церкви казалась мрачной в холодном зимнем свете, и Том поднялся вместе с остальными прихожанами, чтобы спеть последний гимн.

Он старательно сохранял благочестивое выражение лица.

Том убил, чтобы отомстить за то, что его отвергли. За то, что отвергла его мать, — и о, как отвратительны были те воспоминания в голове другого Тома Риддла. Его жалкая, неловкая, отчаявшаяся мать, слабая и уродливая, доведенная до безумия любовью. Но выгода была астрономической.

Из сироты без гроша в кармане он превратился в относительно богатого землевладельца, пусть и среди маглов. Его мало интересовали деньги сами по себе, особенно магловские, но деньги были формой власти, а Том — Том любил власть.

Кроме того, он знал, что деньги — это деньги, а еда — это еда. Конечно, не желательно иметь такие магловские корни, но это лучше, чем ничего. Предпочтительнее было бы, чтобы семья сохранила былую славу, и они были наследниками достойного дома, а не сумасшедшими в лачуге.

Но на сейчас и такое сойдет. Пока он все еще был студентом, пока не нашел медальон, который принадлежал ему по праву, последнюю реликвию Салазара Слизерина. При мысли об этом у него зачесались пальцы от книги гимнов.

Добиться всего этого за одну ночь, и сделать крестраж — что ж, жаль, что он не может этим похвастаться. Это было впечатляюще.

Он отказывался вспоминать боль унижения и то тошнотворное чувство, когда даже его жалкие магловские родственники не хотели его знать. После того, как узнали, что его мать прибегла к магии, чтобы размножаться. Отказывался вспоминать его собственную отчаянную потребность в доме.

Еще хуже был момент надежды, и об этом никогда нельзя вспоминать, когда его дядя сказал, что он очень похож на того магла. И Том подумал, что любой отец лучше, чем никакой. Нет, он не будет вспоминать это никогда, даже в своей голове. Все это было очищающее, заслуженное правосудие, возданное маглу, который осмелился исказить магию, вместо того чтобы воздать ей должное почтение. Маглу, который бросил мать, считая себя выше нее. Его мать, кровь которой была чистой. Которая могла быть уродливой и жалкой, но, тем не менее, была достойна уважения со стороны этого человека.

Глядя на мемориальную доску какого-то магловского предка, пока последние молитвы проплывали мимо его ушей, Том трепетал от осознания, что однажды он откажется от этого имени.

Что однажды он просто станет Волдемортом, настолько могущественным, что даже волшебники побоятся называть его имя. Потому что имя — это сила, и история. И он — он хотел освободиться от всей собственной истории, как от Мраксов, так и от Риддлов.

Когда нескончаемая служба, наконец, завершилась, на самой слабой рождественской ноте, какую только мог себе представить Том, — а Рождество никогда не было особенно чудесным временем для сироты, — он провел несколько минут у дверей, очаровывая деревенских старух.