Белява, как вошла в хижину, так и окунулась в злобу. Не так села, не так сказала, не так подала. Она слышала от северян, что строг Гуснар и придирчив не по делу, но чтоб до такой лютости доходило, не думала.
Решили они с Лазурной держаться друг за дружку. То Лазурна вступится за Беляву, то та отведёт грозу от Лазурны. Один на двоих, – всё легче.
Род Гуснара жил небогато, бывало, и вовсе бедствовал. Вроде не ленивые, и умом не обижены, а в силу войти никак не удосуживались. В рванье, необработанных звериных шкурах ходили, иной раз тулуп по очереди носили, а бывало, одежду с плеча меняли на съестное.
Так и мыкались, глядишь, и сгинули бы вовсе, если б не одно обстоятельство. Во вторую весну, как не стало Крипа, беда нагрянула общая на всех северян.
* * *
Каждое лето степной народ совершал набеги на северянские земли. Чуть снег сошёл, земля подсохла, и стойбища степняков всё ближе и ближе перекочевывали к городищам северян. За зиму степняки порядком отощали, награбленные запасы поистратили, плененных северян выгодно продали или обменяли в далеких землях.
Про дальние земли северяне мало, что ведали, не любили ходить в походы, предпочитали жить тихо и мирно. Брались за оружие, если их первыми забижали, а взявшись, крушили всё и всех на своём пути. Не было им равных в силе и доблести. За это воины имели большую цену на многих невольничьих рынках. О северянках особый разговор. Многие чужестранцы мечтали иметь в рабынях голубоглазую красавицу. Она – лучше любой радости. День любуйся, не наглядишься. Работницы из них, к тому же, выносливые, матери заботливые, a ежели потребуется, и воины неплохие.
Поэтому, да еще из-за барыша, земля северянская уж очень соблазняла, – всегда найдётся, чем поживиться, – вот степняки и спешили к границе. Первые придут и ждут остальных соплеменников. Раньше собиралось немного, сотен несколько. С ними пограничные воины быстро управлялись, бой на равных считался, когда на одного северянина приходилось пять степняков.
Но с каждой весной стойбища множились, и пришло время, когда войлочные юрты стали уходить далеко за горизонт. И теперь почти каждый травень[8] или кресень[9] дым от сигнальных костров зовёт северян к границе. Жидкий белый дым наказывает прибыть небольшому войску. Если столб черный и не один, – знак собираться всем и спешно выдвигаться.
В главном капище[10] волхвы[11], блюстители северянской веры, в честь богов приносят жертву. В городищах поменьше, где капищ нет, совершает жертвенный обряд старший из стариков. Старцы созывают народ на вече и решают, кто встанет во главе северян, и сколько в этот раз городище выставит воинов.
Воеводой выбирают бывалого храбреца. Ратные раны и седые волосы – не мерило важного дела. Главное для избранного – воинская хитрость и твердость характера. Попробуй, поуправляй северянами. Каждый – себе голова, никакие стрелы и мечи ему не страшны. Так и норовит в самую гущу боя врезаться, а есть ли в том нужда, не задумывается. Поэтому выбирают воеводу в спорах. Кричат, ругаются.
С воеводой решили, принимаются за другое – сколько воинов, если не всех дым зовёт, от каждого рода в поход направить. Хорошо, если всё сложится удачно, – вернутся с добычей и пленёнными. A если нет? Полягут в землю кормильцы или вернутся калеками. Каково поднимать детей? Опять долго решают…
В тот раз на совете порешили от рода Гуснара снарядить в поход двух воинов. Выпало на него да кровного брата по отцу. Лазурна и Белява не знали, радоваться или печалиться. Гуснар безлошадный. Пока до места доберется, умается, a там и в бой. Редко кто из безлошадных домой возвращался.
Гуснару повезло. Поход вышел недолгий и удачный. Северяне вернулись со знатной добычей, и на каждого походника выходило по два степняка. Одна печаль – брат голову сложил в степи, и забота о вдове брата и двух его дочерях ложилась на его плечи. Но то ли Белбог вспомнил о Гуснаре, то ли племянницы испугались того, кто над ними теперь хозяйничать будет, и на общем круге по очереди спросили:
– Чем мы, родичи, не воины?
Обычай такой: если из похода отец, муж или брат не возвращался, северянка имела право объявить о своем желании стать воином. Бездетным был особый почёт, – их отправляли в пограничные городища, где они жили, учились воинскому делу, а чаще готовили и обстирывали несших там воинскую службу северян. Там нередко и семьями обзаводились.
Вот сироты и решили выбрать для себя такую судьбину. Гуснар усмехался, – ему-то такой исход только на руку. Одинокая вдова – не обуза, a находка. Будет работать, рта бояться открыть. Заступников нет же!
Вдова, как увидела, что неразумные дочери вытворяют, недолго думая, сама задала вопрос:
– Чем я, родичи, не воин?
– Воин. – Отвечают старцы и головой качают – на их памяти такого не случалось.
Гуснар от везения чуть не закричал, в последний миг стерпел, лишь довольно улыбнулся. Радость не осталась незамеченной. По рядам северян пошёл гулять недобрый шепот.
– Повезло. С ним никто жить не хочет.
– Лютый и есть лютый.
Кто-то высказал: раз девки воинами назвались, – нечего Лютому степняков за убитого брата давать.
Гуснар молчит, только примечает, кто больше всех возмущается. Он найдёт, как отомстить обидчику, – стрел-то в боях много припас.
– Нечего попусту шуметь, – требуют старцы. – Обычай не нами заведён и не нам его менять. Если девки так решили, тому так и быть. А работных сколько полагается, столько и будет.
Так в роду Гуснара оказалось четыре раба, срок их службы был немалый – пять лет. Он оставил бы у себя их навечно, но нельзя. Обычай велит невольников держать строгий срок. Потом пусть горемычные домой возвращаются и всем рассказывают, что северяне – народ добрый и не воинственный. Не трогай их – сами не начнут, а если обидел, тогда держись.
Другие северяне по доброте своей и на радостях, что вернулись живыми и невредимыми, на совете решили отпустить пленников через три года. Это – другие, а Гуснар не стал слово давать.
– Что три лета? Маловато. Пущай работают.
– Что ты, Гуснар?! Зачем поперёк других лезешь? – вступились за степняков воины. – Сказано три лета, и всё тут.
– Кем сказано? Тобой, что ли? – Обратился он к ближайшему северянину и выбрал-то самого тихого и спокойного. – Или тобой?
– Нами, – отвечают ему разом.
– Ну, вами сказано – три лета, вот и держите слово. Я же зарекаюсь – через пять лет отпущу работных. – Сказал, как отрезал, Гуснар и пошёл с круга.
Хотел ему кто-то возразить, но сдержали его – чего, мол, с ним говорить. Пущай, как хочет. Лютый, он и есть лютый.
Отработали степняки честно, но только двое из них были отпущены, другие не дождались свободы – ушли к предкам. Что удивляться? Для людей оседлая жизнь степи хуже смерти, еще и в неволе.
Зато род Гуснара окреп, пошёл в гору.
* * *
Нахаб в сопровождении двух родичей подъезжал к весе Гуснара. Правду сказал Баровит – весна торопилась. Солнечные лучи нещадно набросились на сугробы. От этого каждая снежинка, подставляя бока под весеннюю ласку, блестела. Какая серебристым светом, какая и вовсе сродни солнцу была. От такой неземной красоты Нахаб жмурился и улыбался. В груди – печаль, но весне по плечу любое горе убаюкать. Пусть на миг, но сердцу всегда легче от предчувствия новой жизни.
Одна боль Нахаба давно угнетала, другая была совсем новой – не по душе Нахабу поездка. Промолчал, не стал перечить Баровиту, а надо бы. Дело не в том, зачем едет, в том – к кому. Молва о Гуснаре известная: к людям недобр, норовит под себя подмять, унизить. Ему человека обидеть, что другому ясну солнышку улыбнуться. Не зря промеж себя Лютым кличут. Такое имя зазря не дают. Баровиту что? Он за родовое богатство. A Нахабу дочь жалко. Войдет в дом мужа, и не во власти Нахаба будет помочь ей, защитить от бед. Словом бодрым поддержать, и то не всегда получится.