– Какие могут быть шутки, Клавушка? – осклабил свои броневые зубы Михей. – Если так в святом писании чёрным по белому написано: «Все женщины из ребра первочеловека Адама произошли!». А ты, Клава, лично из моего ребра сделана.

– Ты ври ври да не завирайся! – отмахнулась, как от назойливой мухи, Клавдия. – Сам же сказал, что по молодости ребра лишился. Вот и расскажи всю правду, как это случилось. Пусть и племянник твой Юра послушает, да на ус намотает, чтобы потом, как ты, рёбра не терять.

– Ладно, расскажу. Никому не рассказывал, а вам поведаю.

Начал свой рассказ о потере ребра дядя Михей так:

– Родился я, да будет вам известно, под городом Одесса в одном небольшом посёлке, или, на еврейском жаргоне, в местечке. По папке полурусский-полухохол, а по мамке не поймёшь кто – сын многих народов, в общем. Дорос до определённого возраста и поступил в мореходное училище, что тогда в Одессе находилось. Захотелось моряком дальнего плавания стать – неизведанные заморские страны посмотреть.

Обычно из посёлка в Одессу один раз в день старенький курносый автобус ходил, «Таджик» назывался. Утром в город, а вечером назад – в посёлок. И вот как-то вечером опоздал я на свой автобус. И решил идти до посёлка пешком. Южные ночи, хотя и прохладные, но всё-таки это не Сибирь. Да и лето в разгаре. Дорогу я знал хорошо, уже не раз этот путь проделывал. Засунул тетради с конспектами за пояс и пошёл.

Шёл-шёл, вот уж и посёлок недалеко – огоньки крайних хат видно. Осталось только через поселковое кладбище перейти. Но что мне кладбище! Покойников я отродясь не боялся и в разные страшилки о привидениях, поднимающихся ночью из могил, не верил.

Смотрю, луна за малую тучку закатилась. Потемнело. Дождик закрапал. Прошёл ещё немного – и провалился в свежую, вырытую недавно могилу!..

– Ах-ах-ах! – заахала сочувственно Клавдия, прижав руки к груди.

– И что же дальше? – заинтригованно спросил Юра.

– А дальше я стал ругаться! И, наругавшись как следует, попытался вылезти из ямы, но не тут-то было – после дождика отвесные глиняные стены скользкие, я несколько раз оборвался. Но так и не смог выбраться, только устал от тщетных попыток и вдобавок извазюкался в сырой глине страшно. Стал кричать:

– Люди добрые, есть кто-нибудь? Помогите – вытащите меня отсюда! Но кто ж ночью на пустом кладбище услышит… В посёлке люди спят, а покойникам тем паче до меня дела нет.

Дождался я кое-как утра, закоченел – зуб на зуб не попадает.

Рассвело. Вверху солнышко светит, птички поют. А у меня на дне могилы – как в холодильнике. И хотя отвесные стены ямы обсохли, я, видимо, за ночь так ослаб, что, как ни пытался, выбраться на свет так и не смог.

В посёлке третьи петухи прокукарекали. Соседний кирпичный заводик призывный гудок подал. И слышу я – идёт вроде бы через кладбище к тому заводику рабочая смена. Обрадовался, закричал из могилы:

– Люди, я здесь, помогите!..

Прокричал так несколько раз, прислушался – да только топот убегающих ног расслышал. Испугались, значит, моего крика из могилы работяги-кирпичники и дёру дали! Расстроился я от этого окончательно; что делать, не знаю.

И тут слышу – оркестр похоронный марш играет, и люди вроде бы к могилке идут. Обрадовался я, смекаю: это, наверное, истинного хозяина могилы несут хоронить. Сижу в яме тихо, молчу – чтобы народ не перепугать преждевременно. Сейчас, думаю, речи прощальные начнут говорить – с моим покойником прощаться, тут я себя и выдам.

И только я собрался известить людишек, собравшихся вверху, о своём присутствии в могиле – как, гляжу, они без всяких церемоний гроб на меня сверху спускают.

– Ах-ах-ах! – опять заахала, уже испуганно, Клавдия, расширив от ужаса глаза и нервно теребя передник.

На что Юрка только мысленно усмехнулся и уставился на дядю Михея – что дальше?

– Я, конечно, орать, – продолжил свой рассказ Михей. – Вы что делаете, изверги?! Це ж я здесь, Михей!.. – Но лучше бы не кричал.

– Что так?

– Так они ж со страху тут же верёвки бросили.

Гроб сверху и рухнул на меня!..

– Ай! – вскрикнула Клавдия и в изнеможении села рядом с Михеем на кровать. – Бедненький!..

– Вместо того чтобы впустую ахать, ты бы, мать, мне лучше стопочку налила – всё, может, меньше станет болеть.

– Сейчас, сейчас, сердечный, налью, – засуетилась Клавдия и, сбегав на кухню, принесла Михею и племяннику Юрию по полной кружке горячего киселя.

– Вот я так и думал, что не то принесёшь, – смиренно вздохнул Михей и отхлебнул из кружки.

– А могла бы, в помин моего ребра, что-либо и покрепче принести.

– Будет, будет и покрепче – компресс тебе на ночь поставлю, – ласково улыбнулась тётя Клава. И, развернувшись, степенно отбыла в своё кухонное царство.

Юрий в то время в Красноярском строительном институте учился, когда дядька Михей запил. Да не просто так на день другой, а надолго. Известный алконавт Михей и раньше попивал, но чтобы так сорваться перед своим шестидесятилетним юбилеем – это было впервые. Сорвался же он неспроста, а от великой потери и наступившей депрессии внутренних чувств, каких у него до пьянки было в избытке. По этой причине перестал племянник Юра ночевать после учёбы в доме Михея и тёти Клавы.

Свински пьяный Михей достал своим нытьём и капризами даже его долготерпеливую жену Клавдию. Она было хотела бросить его и уехать к своей младшей сестре Татьяне в деревню, где та работала учительшей. Но каждый раз её что-то удерживало. Видать, так привыкла или всё ещё любила своего свихнувшегося на почве пьянки, непутёвого муженька. Сие было загадкой.

Что же за утрата такая постигла Михея? Рассказать – не поверите! И смешно, и глупо, и неудобно…

Короче, как-то возвратившись с рыбалки, естественно, поддатеньким, Михей завалился, как есть, не раздеваясь, в кровать.

И захрапел на всю малиновскую!

Пришлось Клавдии, ворча и в сердцах ругаясь, стягивать сапоги с ног наклюкавшегося горе-рыбака, а заодно и куртку рыбацкую снять, – чтобы белоснежный пододеяльник в мелкий цветочек, ирод, не испачкал.

Проспался Михей опять человеком и захотел есть. Пряча виноватые глаза, приласкался он к мягкому боку жены, та и сердцем обмякла (много ли глупой да доброй бабе надо). Накрыла Клавдия стол: «Ладно тебе телячиться, нашёл время. Ночью надо было. Садись уж, обедничать с тобой будем!»

Сел за стол Михей, ложку взял и только это, значит, её в тарелку с борщом наметил опустить, да тут и спохватился: съёмной, недавно поставленной в дорогой Красноярской зубопротезной клинике челюсти во рту его беззубом нет, исчезла! Уж не на рыбалке ли выронил изо рта, когда с приятелем на спор пробку из бутылки семьдесят второго портвейна зубами вытягивал? «Да нет, кажись, нет, хорошо помню – всегда при мне, то есть во рту зубки импортные были, ещё поплёвывал сквозь них. А теперь ни верхних тебе зубов, ни нижних… Ах! – вдруг пронзила его помутневшую головушку ужасная догадка. – Неужто во сне проглотил?!.»

И похолодел Михей нутром, и страшно ему стало за свой ещё не совсем старый организм: что если проглоченная челюсть не выйдет куда положено всему съеденному выходить в переработанном виде, а пойдёт самостоятельно блуждать по его телу да органы его, Михея, откусывать?!

– Мать! – кричит он жене. – Куда челюсть мою дела? – в надежде, что это Клавдия челюсть вместе с сапогами сняла.

– Да не трогала я твоих зубов!.. – отнекивается Клавдия, а саму смех разбирает.

Кому смех, а Михею совсем наоборот – хоть плачь и караул кричи. Весь дом обыскали! Нигде нет!

– Да что же это такое творится?! Значит, выходит, и в самом деле во сне её, нержавеющую железяку с напылением под золотишко, я того…

И почувствовал Михей эту обнаглевшую и озверевшую челюсть в своём желудке. Каждое её движение он стал улавливать, каждый кровожадный укус остро и до крика души ощущать. И раздался его стон вперемешку с плачем: «Спасите, помогите, умираю!..»