Элизабет молча села в машину Клода. До самой двери они не обменялись ни словом.
– Не думаю, что нам осталось что сказать друг другу, – остановив машину, произнес Клод.
– Не можем же мы вот так расстаться, – ответила Элизабет. – Поднимись на минутку.
– Зачем?
– Поднимись. Мы не объяснились.
– Ты меня больше не любишь, ты думаешь обо мне обидные вещи, что же тут выяснять, – сказал Клод.
Это был попросту шантаж, но невозможно дать ему уйти; когда он вернется?
– Я дорожу тобой, Клод, – сказала Элизабет. От этих слов слезы выступили у нее на глазах; он последовал за ней. Она поднималась по лестнице, не сдерживаясь, плача потихоньку; она слегка пошатывалась, но он не взял ее за руку. Когда они вошли в мастерскую, Клод с мрачным видом принялся ходить взад вперед.
– Твое право больше не любить меня, – сказал он. – Но между нами было что-то другое, не только любовь, и ты должна была попытаться спасти это. – Он бросил взгляд на диван. – Ты здесь спала с этим типом?
Элизабет упала в кресло.
– Я не думала, что ты рассердишься на меня за это, Клод, – сказала она. – Я не хочу терять тебя из-за подобной истории.
– Я не ревную к скверному актеришке, – сказал Клод. – Я сержусь на тебя за то, что ты ничего не сказала мне; ты должна была сказать мне раньше. И к тому же этим вечером ты наговорила мне таких вещей, что теперь даже дружба между нами невозможна.
Ревность, пошлая ревность; она оскорбила его мужскую гордость, и он хочет ее помучить. Она сознавала это, но это ничему не мешало, его резкий голос причинял ей боль.
– Я не хочу терять тебя, – повторила она и, не таясь, разрыдалась.
До чего глупо соблюдать правила, вести честную игру: никто этого не оценит. Думаешь, что однажды откроются все тайные страдания, и вся деликатность, и внутренняя борьба, и что от восхищения и угрызений совести он придет в замешательство; но нет, это попросту напрасный труд.
– Ты знаешь, что я совсем без сил, – сказал Клод, – я переживаю моральный и интеллектуальный кризис, который изматывает меня, кроме тебя у меня нет другой поддержки, и ты выбрала именно этот момент.
– Ты несправедлив, Клод, – едва слышно произнесла она. Рыдания ее усилились; некая сила завладела ею так неистово, что достоинство, стыд стали лишь пустыми словами, и можно было говорить что попало. – Я слишком любила тебя, Клод, – продолжала она, – именно потому, что я слишком любила тебя, мне хотелось от тебя освободиться. – Она закрыла лицо руками. Это странное признание призывало к ней Клода, пускай он обнимет ее, пусть все будет забыто: она никогда больше не станет жаловаться.
Элизабет подняла голову: он стоял, прислонившись к стене, уголки его губ нервно подрагивали.
– Скажи мне что-нибудь, – попросила она. Он с мрачным видом смотрел на диван. Нетрудно было догадаться, что он там видел. Ей не следовало приводить его сюда, картины были чересчур осязаемы.
– Перестань, наконец, плакать, – сказал он. – Если ты устроила себе такую забаву, значит, тебя это устраивало.
Элизабет задохнулась от гнева; ей показалось, что ее ударили в грудь кулаком. Она физически не могла выносить грубости.
– Я запрещаю тебе говорить со мной в таком тоне, – резко сказала она.
– Я буду говорить об этом в том тоне, какой мне нравится, – заявил Клод, повысив голос. – Я нахожу потрясающим то, что теперь ты надумала изображать из себя жертву.
– Не кричи, – сказала Элизабет. Она дрожала, ей казалось, она слышит своего деда, когда вены у него на лбу набухали и становились фиолетовыми. – Я не желаю выносить твой крик.
Клод ударил ногой по камину.
– Тебе хотелось бы, чтобы я держал тебя за руки? – спросил он.
– Не кричи, – приглушенным голосом повторила Элизабет; ее зубы начали стучать, близился нервный кризис.
– Я не кричу, я ухожу, – заявил Клод. Прежде чем она успела что-то сказать, он уже вышел. Она бросилась на лестничную площадку.
– Клод, – позвала она, – Клод.
Он не повернул головы, она увидела, как он исчез, входная дверь хлопнула. Она вернулась в мастерскую и стала раздеваться. Она больше не дрожала. Голова ее разбухла от воды и тьмы, сделалась огромной и до того тяжелой, что повлекла ее к кровати: сон, или смерть, или безумие, бездонная пучина, в которую ей предстоит погрузиться навсегда. Она рухнула на кровать.
Когда Элизабет открыла глаза, комнату заливал свет; во рту у нее ощущался соленый привкус; она не шелохнулась. В ее воспаленных веках, в слабом биении в висках прорывалось страдание, но еще притупленное лихорадкой и сном. Если бы ей снова удалось заснуть до завтра, ничего не решать, не думать. Сколько времени она может оставаться в таком милосердном оцепенении? Притвориться мертвой, лечь на спину; но даже для того, чтобы сомкнуть веки и ничего не видеть, требовалось усилие; она плотнее завернулась в теплые простыни и снова соскользнула в забвение, когда раздался звонок.
Она вскочила с постели, сердце ее бешено заколотилось. Неужели это Клод? Что она ему скажет? Она бросила взгляд в зеркало, вид у нее был не слишком изможденный, но не было времени выбирать поведение. На мгновение у нее появилось желание не открывать. Он подумает, что она умерла или исчезла, он испугается; она прислушалась. Дыхания по ту сторону двери не было слышно. Возможно, он уже медленно повернул назад; он спускался по лестнице, она останется одна, пробудившаяся и одна. Она бросилась к двери и открыла ее. Это был Гимьо.
– Я помешал, – с улыбкой сказал он.
– Нет, входите, – отвечала Элизабет. Она с каким-то ужасом взглянула на него. – Который теперь час?
– Думаю, полдень, вы спали?
– Да, – сказала Элизабет, набросив одеяла. Она похлопала по кровати. Несмотря ни на что, лучше, чтобы здесь кто-нибудь был. – Дайте мне сигарету, – сказала она, – и присаживайтесь.
Он раздражал ее, разгуливая, словно кот, среди мебели. Он любил играть своим телом; походка его была скользящей и мягкой, движения грациозными, и он этим злоупотреблял.
– Я мимоходом, я не хочу вам мешать, – сказал он. Своей улыбкой он тоже злоупотреблял, тонкая улыбка сужала ему глаза. – Жаль, что вчера вечером вы не смогли прийти. Мы пили шампанское до пяти часов утра. Мои друзья говорили, что я произвел большое впечатление. Что думает господин Лабрус?
– Что это было очень хорошо, – сказала Элизабет.
– Похоже, со мной хотел бы познакомиться Розланд. Он нашел мою голову весьма интересной. Скоро он будет ставить новую пьесу.
– Вы полагаете, он претендует на вашу голову? – спросила Элизабет. Розланд не скрывал своих нравов.
Одну за другой Гимьо погладил свои влажные губы. Его губы, его глаза текучей голубизны, все его лицо напоминало промокшую весну.
– Разве моя голова неинтересна? – кокетливо спросил он. Педик вкупе с альфонсом, вот что такое Гимьо.
– Нет ли чего поесть здесь?
– Посмотрите на кухне, – сказала Элизабет. «Ужин, кров и остальное», – сурово подумала она. Его визиты всегда ему что-то приносили: еду, галстук, немного денег, которые он брал взаймы и никогда не отдавал. Сегодня это не вызывало у нее улыбки.
– Хотите яйца всмятку? – крикнул Гимьо.
– Нет, я ничего не хочу, – ответила она. Из кухни доносились шум воды, звон кастрюлек и посуды. У нее даже не хватило духу выставить его за дверь; когда он уйдет, придется думать.
– Я нашел немного вина, – сказал Гимьо; на угол стола он поставил тарелку, стакан, прибор. – Хлеба нет, но я сварю яйца в мешочек; можно ведь есть яйца в мешочек без хлеба?
Сев за стол, он стал болтать ногами.
– Друзья сказали, жаль, что у меня такая маленькая роль, вы не думаете, что господин Лабрус мог бы поручить мне дублировать кого-то?
– Я говорила об этом Франсуазе Микель, – сказала Элизабет. У ее сигареты был горький вкус, а голова мучительно болела. Это походило на похмелье.
– Что ответила мадемуазель Микель?
– Что надо подумать.
– Люди всегда говорят, что надо подумать, произнес Гимьо с нравоучительным видом. – Жизнь трудная штука. – Он бросился к двери на кухню. – Мне кажется, я слышу, как запела вода.