Ночью в саду пел кьонг, пересмешник. Птица, которая издевается над целым светом, и никто не властен наказать ее или хотя бы заставить прервать прихотливую песенку.

— Возьми, — Йири протянул девочке золотую застежку — причудливое сплетение стеблей и бутонов горицвета, тончайшую работу ювелира. Сюда бы алые камни… но таким, как она, не пристало носить самоцветы, кроме одного. Заметил — она испугалась. — Что-то не так?

— Господин мой… она же бесценна, — девочка говорила, только когда велят. Хорошая выучка…

— Пустое. Красота нуждается в подобающем обрамлении.

Он должен был почтить своим присутствием праздник. Заставить никто не мог — все равно должен. Быть среди смеющихся горожан столько, сколько необходимо. Среди? Нет, над ними. Кто же осмелится подойти близко? И кому он позволит подобную дерзость?

Серебряный воздух, и высоко-высоко — летящие точки. Птиц держит небо, людей — земля.

…Волосы у девочки были, словно шерстка котенка. А лицо не менялось с наступлением сумерек.

Не хотелось заниматься ничем. Раньше, даже когда просто стоял неподвижно и смотрел в окно, само существо его было занято созерцанием. Сейчас — ничего.

Девочка эта, игрушка… ее можно убить, она постарается даже не вскрикнуть. А ему словно камень на шею… нет, все тело — камень.

Он обернулся к лампе, но она не была зажжена — день в полном разгаре. Мертвая лампа. Бездумно протянул руку, открыл резную шкатулку с самоцветами, достал один — алый. Ограненный, он ярче горел, смеялся. В нем жил огонь.

Поднял самоцвет выше, вглядываясь внутрь.

Стенки каменные то ли оберегают огонь, то ли держат пленником. Или все это иллюзия, причудливая игра света, а никакого огня и в помине нет?

Девочка не поднималась с ковра, не поднимала глаз. Красивая. Тело словно выточено из шелковистого смуглого дерева. Камень и то более живой, чем она.

Куклы… и ему нужно быть среди них. Кукла, сотворенная из человека, — лучшее, что можно увидеть. Просто люди не бывают настолько изящными, настолько безукоризненными.

Прижал пальцы к виску.

А еще есть актеры. Совсем другое, словно оборотная сторона вышивки.

Он никогда не поймет этих детей подмостков, потому что он никогда не играет.

Неискренние, непостижимые, неправильные. Но можно смотреть на них — и сознавать, что ты — по другую сторону? Легче смотреть на ложь, на изначально искусственное, чем видеть несовершенное настоящее — или совершенное, но уже неживое.

И все же хотя бы один из них смеется, когда весело, и кричит, если больно…

Йири приказал сопровождающим следовать за ним к театру Рэита.

На празднике Айхо улыбался отчаянно — серебряная краска на лице, подведенные фиолетовым и синим глаза. Совсем прежний, только чуть испуганный. Чего бояться-то? Но стоило протянуть к нему руку или случайно коснуться, вздрагивал — и тут же вновь улыбался, словно ему грозило жестокое наказание, и улыбкой надеялся очаровать невидимого палача и если не спастись, так хоть отсрочить неминуемое. Потом был пир, и не в одном доме, надо было заглянуть во все дома, откуда пришло приглашение. Только потом, сопоставив, поняли, что везде вел себя одинаково — появлялся, словно серебристая звенящая дымка, весь укутанный в невесомые струящиеся складки, на лице маска. Снимал ее на миг, как положено, и исчезал вроде краску поправить. Только пока его ждали, оказывался уже в следующем доме. Так за долгую ночь обошел многих и нигде не задержался хоть на четверть часа. Многие были в гневе, однако обвинить было не в чем — ни отказом, ни чем иным хозяев не оскорбил. Не умеет сказать «нет», вот и не говорил. Попросту исчезал.

— Ну, ты нажил себе неприятностей, — хмуро пророчил Вьюрок на другое утро. — Мало было змеи? Теперь-то никто тебя не защищает. Смотри, подстерегут вечером, затащат в дом на окраине или вообще в какую деревню, и все.

— Пусть.

— Да ты в уме ли?

— Да. Если заберут силой, моей вины в том не будет.

— С чего это ты за прошлое вину начал чувствовать?

— Не за прошлое. Не хочу — в настоящем.

Вьюрок и еще двое по очереди ходили за ним повсюду следующие два дня. Вроде как обошлось, или отложили расправу. Айхо же, не замечая следящих за ним друзей, бесстрашно порхал по улицам, хоть ночью один, хоть в самых опасных районах, словно нарочно искал чего на свою голову.

А потом был спектакль — «Серебряный свет и осока».

Фигуры в белом, зеленом и черном — смерть, жизнь и тайна — цепочкой двигались по сцене, бесшумно, и серебряные светильники в их руках горели робким огнем. Айхо был один среди них — без маски, без капюшона. Алая повязка на лбу, колокольчики на запястьях. Беззащитный — один.

Перед взором его все смешалось — и юноша не понимал уже, где игра, а где явь…

Он шел по небу… среди неба… порой забывая, кто он — и вдруг услышал детский голосок.

— Айхо!

Оглянулся на голос — неподалеку стояла девочка в белых одеждах, похожая на цветок озерной лилии…

— Не правду ли ты ищешь?

— Нет. Я ничего не ищу.

— Тогда иди дальше…

— Кто ты?

— Я… правда… Но ты ищешь не меня… — она исчезла.

Шел дальше, а по щекам текли слезы, смывая звездную пыль — серебряный грим.

— Айхо! — послышался звонкий голос. — Айхо!

Он оглянулся — скорее на голос, чем на имя. Не понимая, кого зовут. Девушка, юная и прекрасная…

— Не надежду ли ты ищешь?

— Что такое надежда? Ее нет у меня. И не надо…

Она исчезла… Он сел прямо там, среди темноты, обхватив руками колени

И снова голос. Мужской.

— Айхо, Айхо! — его звал могучий воин, в сияющих бронзой доспехах и с оружием.

Айхо посмотрел искоса, головы не поднял.

— Не мести ли врагам ты ищешь?

— У меня нет врагов.

Воин исчез. Юноша не двигался с места. И снова голос, тоже мужской, но старческий.

— Айхо, Айхо! — на сей раз это был белобородый старец, с добрыми и мудрыми глазами. — Не милосердия ли ищешь, малыш?

— К кому?

— К себе и к миру.

— У кого?

— У себя и мира.

— Я никогда не желал миру зла. Во мне не надо искать милосердия, оно было всегда. А миру нет дела до себя самого.

— Значит, не меня ты искал. Что ж, у тебя один путь — к старухе с большим котлом. Она знает все. Знает и то, что ты ищешь. Она позовет тебя по имени. Но помни — она та, чьего имени страшатся люди всех миров. Она потребует платы за познание. И если слишком высокой покажется тебе цена — в свой черед позови по имени ту, кого не встретил на небесном пути.

И старец исчез.

Он лег прямо там, раскинув руки и глядя вверх.

Молчание, долгое как вечность.

И вдруг…

— Айхо! — голос старческий, дребезжащий. — Айхо!

— А? — юноша обернулся, испытывая лишь безразличие. — Кто меня зовет??

Увидел старуху. Она шла с трудом, опираясь на клюку, волоча за собой пустой котел.

— Помоги мне, Айхо.

— Конечно, бабушка! Куда нести?

— Да здесь и поставь сынок…ох, умаялась…набери-ка звезд, да разведем огонь…

— Звезд? — удивленно рассмеялся.

— Звезд, звезд… звезды — лучшее топливо. Вот тебе корзиночка да лопаточка.

Они были сделаны из чего то белого…кость. Айхо отправился снимать звезды с неба. Перепачкал все руки серебряной пылью, но набрал полную корзинку.

Вернулся к старухе.

— Вот, бабушка.