А зимой! Ивушкин насыпал Луше овса, садился рядом на маленькую скамеечку, которая осталась от прежних жильцов, — хозяйка, сидя на этой скамеечке, доила Ромашку — корову. Ивушкин усаживался на скамеечку, и они с Лушей беседовали…

А что же теперь получается? Вся семья уедет в город, где эти «разы, двазы, мазы», а она останется одна — голодная, холодная, печальная и никем не любимая? Брошенная?

«Так не бывает, — думала Луша. — Разве своих бросают?» Что-то во всем этом не было похоже на правду, что-то кололось и царапалось в голове, или в душе, или где уж там — неизвестно, где-то внутри. Не вязалось, не верилось. Но Ивушкин объяснил все складно, и выходило все так.

Ах, не надо было Ивушкину просыпаться и слушать разговор! Тогда бы не получилось столько разных тревог.

Впрочем, тогда не получилось бы и сказки, которую пережили Ивушкин и Луша. А у кого в детстве не бывает сказки, тот вырастает сухим, колючим человеком, и люди об него ушибаются, как о лежащий на дороге камень, и укалываются, как о лист осота.

Забегая вперед, я вам скажу: Ивушкин вырастет хорошим человеком. Добрым, душевным, понимающим. Может быть, и оттого, что в детстве у него была Луша и с ними обоими случилась сказка.

Потому что дальше было так.

— Ивушкин, ты думаешь, в этом нет никакой ошибки? Они уедут? Тебя возьмут, а меня нет?

— Ну, я же слышал! Ты понимаешь?

— Но они хорошие. Они твои папа и мама. Папа и мама не бывают плохими.

— Луш. Я не сказал, что они плохие. Только они не все понимают. Они — взрослые.

— Значит, я тебя больше никогда не увижу, так, что ли?

Ивушкин не ревел только потому, что ревой он не был. Внутри у него все плакало и всхлипывало по-девчачьи. Он молчал, бессмысленно уставившись взглядом в пол. По полу полз муравей, пытаясь утащить соломину в четыре его собственных роста. Куда он ее волок? В лес? В лес…

— Луша, — сказал Ивушкин каким-то севшим, с хрипотцой голосом, ничего другого не остается. Нам надо убежать.

— Как это? Куда?

— Так. Уйдем. В Синий лес, например.

— Ты думаешь, так будет правильно?

Правильно — неправильно, для Ивушкина в тот момент это никакого значения не имело. Он не хотел — впрочем, что я! — просто не мог расстаться с Лушей, ее надо было срочно, быстро спасти от этого страшного слова «списали». Больше ни одна мысль не помещалась у Ивушкина в голове. А уж правильно ли он поступает и даже как ему здорово за это влетит, он не думал, не думал он и о том, как мама будет тревожиться, когда, вернувшись, не обнаружит его дома. Забыл, а впрочем, должно быть, никогда толком и не знал, как обмирает мамино сердце, когда она теряет из виду своего ребенка, как волнуется папа, когда сын бродит неизвестно где. Хотя, может, и меньше, чем мама, потому что чувствует, что сын — мужчина, что просто так, ни с того ни с сего, не пропадет.

Ивушкин когда-нибудь сообразит, что заставлять волноваться других людей не годится. Он узнает, что это называется эгоизмом. Все поймет и постарается так не поступать.

Но это будет потом. А пока что в тот день, первого августа, когда будильник с электрической батарейкой внутри показывает без четверти двенадцать и тихонечко тикает и тикает, Ивушкин окончательно принимает решение.

— Пошли!

— Хорошо. Пошли. — Луша вздохнула длинным, печальным, протяжным вздохом: — Ффухх!

И вот они уже идут через главную усадьбу в Худяках к проселку, в сторону Синего леса.

В Худяках народу на улице мало. Им попались навстречу только две старые-престарые бабушки да совсем маленький мальчонка.

Этим решительно не было никакого дела до того, куда Ивушкин ведет среди дня старую Лушу. Может, в Угольки на кузню, может, в Синий лес за волнушками…

Пыль на дороге пахла тепло и уютно. В ней аккуратно отпечатывались Лушины копыта и кеды Ивушкина. Над головами проносились деревенские ласточки, которые по дурной привычке всегда выбирают самое неподходящее место для игры в догонялки и ни на кого не обращают внимания.

Луша и Ивушкин миновали поле, покрытое кучами соломы, похожими на отдыхающих львов.

«Пресс-подборщик здесь не работал», — отметил про себя Ивушкин и тут же про это забыл.

Вот и Синий лес. Они за лето бывали здесь уже сто раз. Тут они любят входить в лес — возле старой липы. Луша чуть-чуть пригнулась, и они сразу оказались в прохладе и тишине.

Все здесь было как обычно. Рядом с обгорелым осиновым пнем лежал вот уже второе лето и ржавел неизвестно кем и зачем принесенный обруч от бочки. Посреди обруча цвел лютик, и цвел колокольчик, и рос кустик земляники. Один листок сделался по-осеннему красным и вроде бы светился, точно под ним горела маленькая лампочка. Пропел свою всегдашнюю песенку зяблик. Слетела на землю еловая шишка. Как всегда, всюду синели полянки, сплошь покрытые вероникой. Она цвела здесь все лето.

Может, лес потому и называется Синим?

Луша остановилась. Ивушкин тоже.

— Ивушкин, постой, — начала Луша каким-то торжественным голосом, как будто собиралась сообщить по радио важные новости.

— Ты что, Луш? Ну чего тут стоять на опушке, когда всякий может увидеть.

— Конечно. Но ты подумай все-таки, хорошо ли так — взять и убежать. А? Ты все-таки подумай.

— Да перестань. Трусишь ты, что ли? Сейчас не про это надо думать, а про то, где нам спрятаться, где укрыться, чтоб не нашли.

— В «Нигде и никогда», — сказал незнакомый суховатый голос из травы.

Ивушкин и Луша поглядели друг на друга.

— Что ты сказал, Ивушкин?

— Я — ничего. Это кто-то, неизвестно кто.

— Известно. Это я сказал. И повторяю: в «Нигде и никогда» укрыться очень удобно.

Листики травы шевельнулись у самых Лушиных копыт. Из травы выпутался еж. Вроде бы еж как еж, может, немного больше обычного ежа. Но разговаривал, несомненно, он. Больше было некому.

Ивушкину показалось, что еж даже вежливо поклонился.

— Вихроний, — представился он.

— Ежи разве умеют говорить?! — не очень-то деликатно воскликнул Ивушкин.

— Ах, люди, люди… — вздохнул еж Вихроний. — Как они сопротивляются всему естественному и стараются втиснуть все в свои представления!

Он говорил так мудрено, что Ивушкину пришлось переспросить.

— Да ведь ты только что говорил с лошадью! — сказал Вихроний уже по-другому, обыкновенно. — Ну, раз ты знаешь, что лошадь говорит, почему бы не говорить и ежу?

— В самом деле, Ивушкин, — заметила Луша.

Ивушкин растерялся.

— Да ты… да вы… не обижайтесь, — нескладно пробормотал он.

— Говори мне «ты», — смягчился еж.

Луша оправилась от этой неожиданности раньше Ивушкина и начала беседовать с Вихрением, как со старым знакомым.

— Его зовут Ивушкин, — сказала она. — А меня — Луша.

— Это мне известно, ваше совместное пребывание здесь мной постоянно фиксировалось.

— Ты что, заговариваешься, что ли? — спросила Луша сердито.

— Вовсе нет, — ответил еж. — Ну, попросту я видел вас, когда вы приходили сюда играть или собирать сыроежки.

— Мы тут играли одни, — заметил Ивушкин. — Валька — в Артеке.

— Совершенно верно. Однако визуально…

— Или говори понятно, или умолкни! — оборвала его Луша.

— Ну, лошадь, с тобой не забалуешь! — засмеялся еж как-то совсем по-человечески.

— Объясни, — потребовала Луша.

— Это я и пытаюсь сделать. И если вы оба постоите спокойно и послушаете, вам все станет ясно, потому что лица у вас довольно смышленые и вселяют надежду, что вы не совсем уж тупицы.

На такие речи ежа Ивушкин только вдохнул побольше воздуха и проглотил его, а Луша фыркнула.

— Это страна «Нигде и никогда», — продолжал еж.

Ивушкин и Луша стали с удивлением оглядываться.

— Нет, вы не вертите головами. Так ее решительно нельзя разглядеть.

— А как же тогда? — спросил Ивушкин.

— Сейчас все растолкую. Только сначала я должен удостовериться, правильно ли я вас понял. Правда, что у вас возникла надобность укрыться, так сказать, найти укромное прибежище, чтоб вас и не видно, и не слышно было и все прочее в этом же роде?