Порой она куда-то отлучалась - и вскоре возвращалась, сияя от счастья, но тщательно сдерживая собственное сияние. Однажды ему удалось подсмотреть, как она стоя склоняется над столом в кабинете и очень быстро что-то записывает. Пьетро запомнил, на какую полку за какие книги жена прячет тетрадь, и отправил слугу покопаться в том уголке, и верный Фабио принёс внушительную подшивку листов, половина из которых были сплошь исписаны. Стихами. Пьетро углубился в чтение и, видимо, слишком увлёкся, потому что Лукреция застала его врасплох. Неизвестно, сколько она простояла над ним, но дождалась, когда её присутствие обнаружится и вор усовестится, отобрала тетрадь и, всхлипывая над нею, умчалась прочь.

   После этого случая она потребовала собственный кабинет и прятала ключи глубоко в корсаж.

   Любопытство продолжало разбирать Пьетро, он часто заводил разговоры о поэзии, заручился поддержкой Джованни, и под совместным натиском крепость пала. Лукреция, завышая от волнения голос, прочла отрывок из поэмы о Вавилонском столпотворении. Это было очень пафосно и очень многословно, так что братья ободряюще улыбнулись друг другу, сказали несколько вежливых фраз... и решили больше не возвращаться к этому вопросу.

   Но Лукреция не собиралась просто так сдаваться. Впервые в жизни она встретила людей, которым интересно её творчество, и не желала отпускать их безнаказанными.

   Раз уж стезя поэта неизбежна, не желает ли она попробовать себя в других жанрах, спросил Пьетро.

   Лукреция промолчала.

   Тогда он пригласил в гости нотариуса Джакомо Винченцо - с супругой, донной Ренатой. Собственно, ради донны Ренаты всё и затевалось. Дело в том, что она сочиняла стихи. Конечно, злые языки поговаривали, что жене нотариуса, выросшей в деревне, не пристало сочинять стихи, но все, кто слышал её сатиры, начинали смотреть на жён нотариусов и вообще на мир другими глазами. Донна Рената - сухая и жёлтая, как статуя с фасада Сан-Лоренцо, и до самого носа закутанная в плат, как монахиня - буквально преображалась, когда читала. Её внешность уже не существовала, она вся воплощалась в низкий хрипловатый голос, произносящий нечто невообразимое. Попросту говоря, все домашние умирали от хохота. У Лукреции же округлились глаза и вытянулось лицо. Она ненадолго покинула комнату (Фабио уверял, что слышал из коридора сдавленный смех), а потом отвела донну Ренату в сторону и вопрошала, можно ли смеяться над подобными вещами?!

   - Ну не плакать же, милая, в самом деле, - отвечала донна Рената.

   Писать Лукреция и в самом деле стала лучше. Но была чересчур плодовита и каждый день представляла на суд Пьетро новое творение. Прикованный к постели очередной сменой погоды, он размышлял, есть ли у жены в мыслях хоть немного места на что-либо кроме поэзии и где был его разум, когда он открывал этот ящик Пандоры.

   Впрочем, он каждый раз прощал свою Пандору.

   Только он приготовился вожделеть Лукрецию, как лёгкий шорох за пологом обозначил присутствие кого-то третьего.

   За полупрозрачным пологом неспешно проплыл размытый - завесой и темнотой - силуэт.

   Походкой он не напоминал никого из членов семьи.

   В таком случае - что здесь делают чужие и какого чёрта они здесь находятся?

   Пьетро отодвинул край полога и успел заметить женскую спину - определённо женскую - мелькнувшую в коридоре, мимо двери кабинета...

   Лукреция блаженно уткнулась в подушку, подставляя вспотевшую спину свежему воздуху. Она специально отодвинулась поближе к краю, чтобы ненароком не задеть мужа. За девятнадцать лет они научились не задевать друг друга.

   Когда Лукреции показали портрет жениха, она обрадовалась. И даже испытала те чувства, которые благовоспитанной девице испытывать не полагается. Но когда её предупредили, что жених лет с двадцати страдает подагрой и в лучшие дни хромает на обе ноги, сердце её упало в пятки. Что ж, ладно, сказала она себе, всё не так уж плохо. Он старше тебя всего на девять лет, и вы ещё можете найти общий язык, навряд ли у него будет достаточно сил, чтобы ходить налево, и тебя саму он не будет часто беспокоить, а если ему вздумается тебя побить, тебе будет легко убежать. Твою подругу Джерониму в тринадцать лет выдали за сорокалетнего вдовца, который за малейшую провинность таскал её за волосы, а в пятнадцать она умерла на вторых родах. Так что тебе, дорогая, ещё повезло. С этими словами она водрузила сердце на место и двинулась к алтарю.

   Она приготовилась к безрадостной затворнической жизни и завела тетрадь потолще, чтобы скрашивать уныние стихами.

   Но сочинять удавалось лишь урывками.

   Во-первых, она сразу забеременела.

   Во-вторых, дома всегда было многолюдно. Банкиры, купцы, художники, архитекторы, музыканты и просто соседи с незавидным постоянством посещали кого-нибудь из Медичи, а поскольку делом чести считалось делить все развлечения и заботы с семьёй, каждый встречавший гостей обязательно приглашал родственников. И чтобы не заставлять Пьетро лишний раз преодолевать лестницу, семейный совет частенько собирался у него.

   В-третьих, лодка их семейной жизни время от времени наталкивалась на один подводный камень - раздражительность супруга. Лукреция понимала, что виною тому плохое самочувствие, и старалась не принимать ничего на свой счёт, но всё же было неприятно, когда в тебя кидают подушкой или полотенцем, и пришлось учиться их ловить, что тоже отнимало время.

   В-четвёртых, она познакомилась с Джованни, который всегда умел их помирить и обожал заниматься с детьми. Ещё он часто готовил речи, чтобы выступить на заседании приоров или в университете, и брату с невесткой вменялось в обязанность их оценивать. У добродушного, жизнерадостного и красноречивого Джованни был лишь один недостаток - жена Джиневра. Этой даме всегда недоставало мягкости, которая так ценится в женском характере, а когда Козимо лишил младшего сына должности и передал её старшему, открыто начала всех ссорить. Сам Джованни не предавался унынию: во-первых, он этого не умел, а во-вторых - не тяготел он к финансовым сферам. Пьетро же, по словам отца, умел считать деньги и всех вокруг запрячь - а что ещё нужно банкиру? Так или иначе, банк Медичи постепенно выбирался из убытков, созданных Джованни, и мнение какой-то вздорной склочницы хозяина не волновало. Но, в конце концов, любой устаёт от постоянных скандалов, а тонкую натуру Лукреции они просто выворачивали наизнанку. И Лукреция решила по-своему, по-женски, положить конец злобе Джиневры. Поздно вечером она прокралась к спящей невестке и выкрала её любимую синюю чоппу, заботливо приготовленную, чтобы надеть завтра утром. Столь же заботливо Лукреция расстелила платье на столе и полночи провела за рукоделием, не пожалев свечей. Сияюще-жёлтым шёлком, крупными, но аккуратными стежками она вышила на спине, мастерски обходя складки, неприличное слово. Она вложила в работу всю душу и втайне ликовала, под завесой добропорядочности, когда с явлением Джиневры завтрак был напрочь забыт. С тех пор Лукреция преисполнилась торжествующего спокойствия, а Джиневра придерживала язык. И оказалась вполне приятной собеседницей.