- Ты что, кузина, не понимаешь? Вы же под суд пойдёте.
- Счас вы сами пойдёте. Далеко и надолго, - перебил Пьетро.
- Наше владение, что хотим, то и строим, - высунулась из-за двери Джиневра, потому что оттеснить Джованни от окна у неё не получилось.
- Я говорил, они оборзели! - указал в её сторону Якопо. Джиневра спряталась обратно. - Колесовать их надо - всех!
Когда сыновья Медичи принялись объяснять синьору Пацци, в какую часть тела ему поместить означенное колесо, а слуги потихоньку начали носить в дом вещи, а из соседних окон дружно высунулись рядовые граждане Флорентийской республики, Козимо счёл нужным вмешаться. Годы научили его осторожности, и он был уверен, что верно сказанным словом и вовремя оказанной уступкой можно добиться гораздо большего, чем открытой враждой.
- Синьоры, ну зачем же рушить, когда можно созидать? Может быть, проще достроить фасад Сан-Лоренцо? Углубим портик, поставим новые статуи - как раз и выиграем эти пол-локтя, да и церковь давно нуждается в реставрации.
- А, старый взяточник, - поприветствовал его Содерини. - Вечно за алтарём прячешься, что уж Папе римскому не напишешь?
- Ты, брат, не забывайся, - погрозил тростью Козимо. - Я ж тебя по миру пущу. Забыл, сколько мне должен?
- Вот в этом все Медичи, - вступился за товарища Джанбатисто. - Из-за какого-то несчастного балкона они уже готовы пустить всех по миру.
- И научи наконец своих выродков, чтобы не смели позорить честных людей на весь город! - вскричал Якопо.
- Тоже мне - важная птица, - миролюбие покинуло старого Медичи, и он походил теперь на Везувий накануне гибели Помпеи. - Да кому ты сдался, хоть бы ты провалился сквозь землю, никто б и не вспомнил!
И верно, призрак смертоносного Везувия действительно витал над мирным флорентийским небом, потому что в мгновение ока мостовая разверзлась и неведомая бездна, обретавшаяся под ней, поглотила несчастного отпрыска несчастного семейства, чьей славе суждено было клониться к закату.
Соседние окна дружно хлопнули ставнями. Всадник с копьём ускакал. Оставшиеся на поверхности патриции дружно воззвали к Господу и заглянули за край обрыва. Но ничего, кроме зловещей тьмы, не открылось взору почтенных мужей Флоренции.
Семейство Медичи притихло. Фра Филиппо ретировался на повозку к Леонелле. Третье поколение, напротив, сгрудилось на берегу и принялось молча осмысливать происходящее.
Одна Джиневра изрекла:
- Опять. Опять вся эта чертовщина.
- Да хоть бы его черти взяли, - отмахнулся Джованни. - Может, он прямиком - и в ад? Как у Данте? Земную жизнь пройдя до половины, он очутился в сумрачном лесу... - склонился над бездной Джованни, сложив ладони трубой.
- Хватит паясничать! - одёрнула его жена. - Опять напился и творишь невесть чего. Мы тоже напились, но мы же терпим! Живо домой!
Только Лоренцо, глубоко и бесповоротно погружённый в себя, безучастно шевелил губами. Он сочинял стихи.
<p>
***</p>
Что самое смешное, более всего тревожили Лукрецию не буквальное исполнение воли Козимо, не глубины хаоса под добропорядочной мостовой, не ненадёжность самой этой мостовой - а слова из поэмы Данте. Верно, предстоящее материнство лишает женщину рассудка, если она всерьёз решила перечитать "Комедию", чтобы мысли встали на свои места, тогда как остальные удовольствовались трапезой, и сном, и принесённым ими забвением.
Конечно, кому ещё знать устройство Ада, как не Дуранте Алигьери. Неспроста так легко вылетел из-под его пера этот новый сладостный стиль... Не иначе сам обитатель девятого круга нашёптывал поэту на ухо сакральные рифмы, ведь в первой из трёх книг нет ненависти к человеческим грехам - все тридцать три главы исполнены мрачного торжества преисподней.
Данте Лукреции никогда не нравился - возможно, вопреки тому, что его вечно ставили ей в пример. Она хотела стремиться ввысь, а не блуждать по кругу... В конце концов, имеет же она право на своё мнение!
Лукреция осторожно села на кровати и попыталась бесшумно спустить ноги на пол. Муж приоткрыл один глаз, отыскал источник шума и, мгновенно успокоившись, вновь погрузился в сон. Лукреция обулась - и отправилась на поиски книги. Как нарочно, она не могла вспомнить, к чьему собранию принадлежала "Комедия", за красоту слога прозванная Божественной, и отчего-то решила начать поиски снизу.
Путь её пролегал сквозь ночной мрак, только щель под одной из дверей пропускала скудный свет. Лоренцо, видно, не спалось.
По старому обычаю женского и материнского любопытства, синьора Медичи припала к замочной скважине и наблюдала за тем, что происходит в спальне старшего сына.
Лоренцо, уже в ночной рубашке, сидел за столом, склонившись над тетрадью перед единственной свечкой, и отчаянно скрипел пером, изливая на бумагу потоки чувств, при свете дня сдерживаемые плотиной приличий и этикета.
Забыв закрыть чернильницу, широким жестом он высыпал песок на исписанную страницу и нетерпеливо встряхнул тетрадь. Избавился от песка, захлопнул тетрадь - и наспех сунул под ворох одежды на кресле. Потом подозрительно замер, прислушался - и задул свечку. Старательный шорох подсказал бдительной матери, что сын наконец улёгся.
Лукреция улыбнулась - и призраком упорхнула в библиотеку синьора Козимо. Свой кабинет он называл библиотекой, имея на то основание: книг там хранилось больше, чем в остальных комнатах, вместе взятых.
Прежде чем взяться за дверную ручку, она прислушалась. Храп свёкра через две стены сообщал, что она может беспрепятственно покуситься на святая святых.
Обложку она знала наизусть: красноватая кожа с глубоким тиснением, нижний уголок обит медным листом, с верхнего медь отвалилась. Привыкшими к темноте глазами Лукреция нашарила очертания сундука, аккуратно приподняла крышку - и нащупала знакомые ромбики на переплёте.
