Но слова Елены, которой он, сам не зная почему, всецело доверился, хоть она и не блистала талантами и не являла недюжинный ум, заставили его задуматься - стоит ли отвергать сомнения в угоду тому, что другие провозгласили истиной, и в ущерб собственному разумению. У златовласой сеньоры всегда и на всё было своё мнение, и она ожидала подобного от всех и каждого.

   Так вот, Хоаким поспешил домой - и к печали своей обнаружил Химену в полубесчувственном состоянии. Над ней суетился Паблос, перевязывая ранку и высказывая надежду, что "доне Химене скоро полегчает".

   Вскоре сестра уснула, и Хоаким не захотел её беспокоить.

   Наутро слабость не прошла, и Хоаким велел послать за врачом более сведущим. Медикус осмотрел девицу, насколько позволяли приличия, то есть смерил пульс и посмотрел глаза и язык, и заявил, что виной слабости - скопление дурной крови. Хоаким почувствовал, что попал в замкнутый круг, но покивал для видимости и изобразил благодарность.

   Он сказал, что в доме уже есть человек, способный сделать всё необходимое, и распрощался с врачом.

   Цирюльнику он передал, что врач временно запретил кровопускания.

   Цирюльник пожал плечами и сказал, что всегда готов исполнить волю сеньора.

   Хоаким вспомнил, как видел в детстве, что матушка, недавно разродившаяся вторым ребёнком и потерявшая много крови, налегала на красное мясо, а на десерт угощалась гранатами, и велел повару приготовить для доны Химены баранину с фруктами.

   После плотного обеда сестра слегка разрумянилась, а брат воспрял духом. Он отправился в кабинет ответить на письма, а затем снова заглянул к сестре, надеясь увидеть её хоть немного более бодрой, чем утром. Но не нашёл на женской половине ни одной служанки. Предвкушая, как всыплет всем плетей, он вошёл в спальню к сестре - и поймал за руку кормилицу Нихаду, которая окуривала лежащую в постели Химену чем-то очень вонючим из плошки.

   Нихада разрыдалась и восклицала, что никогда бы не причинила вреда ни сеньору, ни сеньоре, ведь они ей как дети, она вскормила их грудью и жила и живёт только ради них. А этот обряд - для защиты. Девочке вредят злые духи, их нужно отпугнуть.

   - А вы, сеньор, совсем слепы, если не видите! Сеньора чахнет на глазах! Вот, смотрите!

   Невзирая на возражения Хоакима, она сняла повязку, защищавшую целительные, как считалось, порезы. Вокруг вчерашней ранки было багрово-синее пятно.

   - Что это, воспаление?

   - Что, сеньор никогда не оставляет своей невесте таких поцелуев, что получается синяк? - злобно и бесстыдно мстила чернокожая Нихада за недоверие.

   - Ты хочешь сказать, из ранки что-то высасывали? Яд?

   - Кровь! Глупый сеньор! - от крика кормилицы Химена даже пришла в чувства. - Злой дух пьёт кровь! И боится чеснока.

   Точно, вот что за запах наводнил спальню.

   Хоаким слышал байки о нечисти - кажется, упыри, или нечто подобное, что пьют человеческую кровь и боятся чеснока, как дикие звери огня, но думал, что обитают они где-то далеко на востоке, за Альпами, ведь именно оттуда приходят подобные сказки. Доводилось ему слышать о кровопийцах и в новых, диких странах, где он побывал со своими матросами, но хотелось верить, что благословенная Испания чиста от этих упырей и чупакабр.

   На всякий случай он послал в кладовую за несколькими связками чеснока, и Нихада развесила их по комнате, строго-настрого запретив убирать. Брат и сестра кивнули.

   До ночи Хоаким гостил на половине у сестры, а ночью, хоть и сделал вид, что уходит к себе, задержался в смежной комнатке. Опасность нужно знать в лицо.

   Ночью ни один потусторонний гость не появился. Только пришёл цирюльник, подёргал дверь, заглянул в замочную скважину, вдохнул чесночное амбре - и умчался прочь.

   Хоаким, хоть и сам зажимал нос и рот надушенным платком, решил проследить за Паблосом.

   Он так и заночевал в комнате Химениных служанок - и утро принесло хорошие новости: сестру никто не беспокоил, ранка затягивается, а аппетит растёт.

   Хоаким восхитился мудрости кормилицы и приказал для всех приготовить на завтрак побольше чесночной приправы. Он даже не поленился зайти на кухню, где обедают слуги. Кто-то ел с удовольствием, кто-то давился исключительно из послушания, но все усердно глотали завтрак. Кроме одного человека. Цирюльника Паблоса. Его вообще не было за столом.

   Он явился позже, объяснив, что был у аптекаря и купил нюхательную соль, которая как ничто помогает вывести человека из обморока. Сеньоре она может пригодиться, он желал бы передать ей лекарство.

   Хоаким невозмутимо кивнул - и протянул руку за флаконом: он передаст.

   Скрывая недовольство, брадобрей засвидетельствовал почтение и удалился.

   Оставив Нихаду за главную, Хоаким вышел прогуляться и довольно долго бродил по улицам, пока не отыскал осину и не сломил у неё толстый сук.

   Спрятав заточенную деревяшку под плащ, он возвратился домой и послал за цирюльником. Слуга доложил, что тот у доны Химены.

   Хоаким чуть не взвыл.

   Горничная приготовилась долго убиваться, что это она по просьбе цирюльника спрятала весь чеснок: он ведь почти что лекарь, ему лучше знать...

   Хоаким не стал слушать.

   Он распахнул дверь ногой - и застал Паблоса склонившимся над сонной Хименой. Со стороны могло показаться, что слуга, воспылавший страстью к госпоже, воспользовался её неведением и целует ей руку.

   Он и повёл себя как застигнутый врасплох влюблённый.

   - Я-то считал тебя честным человеком, - подыграл ему Хоаким. - Немедленно отойди от неё.