Ему не хочется смотреть, с какой нежностью Цинсюань гладит слипшиеся пряди волос и окоченевшие веки. Не хочется слышать мягкий шепот — Цинсюань вновь и вновь делится с братом горестями и мыслями.

Только с братом.

У Хэ Сюаня в животе сворачиваются склизкие мурены ревности и ненависти — даже будучи мертвым, Ши Уду продолжает забирать у него все.

Его судьба и жизнь.

Его семья.

Все, что он любил.

Все, что было ему дорого.

Невыносимо смотреть, как губы Цинсюаня прижимаются к неподвижным губам.

— Гэ… — зовет Цинсюань, и с Хэ Сюаня достаточно.

Он вышвыривает голову за волосы — та летит далеко, катится по песчаному берегу, оставляя глубокую дорожку за собой.

Цинсюань, не видя головы брата, впадает в ужас. Хэ Сюань, замерев на месте, смотрит не отрываясь, как ногти впиваются в кожу, как огромные глаза заливает боль и страх, как губы дрожат — словно первое же слово окончится рыданиями.

— Гэ… — зовет Цинсюань и в самом деле не может сдерживать слезы. — Гэ… Верни его… Гэ…

Хэ Сюань чернеет лицом, сгребает Цинсюаня за волосы, поднимая над землей.

— Каждый получает то, чего заслуживает, — шипит он. — Я давал тебе выбор.

— Я сделал выбор! — плачет Цинсюань.

— Ты выбрал не того человека, — Хэ Сюань не замечает, как переходит на крик. — Ты звал не того человека. Ты продолжаешь!..

— Отпусти, отпусти… Гэ… Помоги… Гэ… — шепчет полубезумно Цинсюань, зажимая ладонями уши. — Гэ, гэ…

Хэ Сюань толкает его в стену — не рассчитывая силу, так, что Цинсюань с тяжелым, неприятным звуком ударяется головой, сползает по стене, замирает не шевелясь — похожий на собственный сломанный веер. Хэ Сюань смотрит на него, впиваясь ногтями в ладони, и вдруг понимает, что его бьет крупная дрожь — холодная, точно град.

***

Голову Ши Уду он поднимает на шесте и ставит возле дома.

Он не хочет больше делить с ним дом.

Это — только его, его и Цинсюаня. Ши Уду и так забрал у него слишком много.

Цинсюаня — не заберет.

***

О веере Хэ Сюань вспоминает зря. Мысль ядовита и больше не дает покоя.

Цинсюань не произносит ни слова — ни в этот вечер, ни во все последующие. Не реагирует, когда Хэ Сюань переносит его с пола на кровать; покорно ест — как кукла, но не смотрит в глаза, молчит и не отвечает. Ни голосом, ни телом. Когда Хэ Сюань наклоняется поцеловать его, ему кажется, что он целует куклу.

Он правда, правда хотел извиниться — но теперь только отстраняется холодно и уходит на пустынный берег. Мертвые глаза Ши Уду неотступно смотрят ему в спину.

Веер хранится в шкатулке, шкатулка — в погребе, достать нетрудно, сломать нетрудно, трудно — сложить обратно, собрать воедино.

Переломанные бамбуковые плашки, порванный шелк, стершийся иероглиф «ветер» и едва заметные потеки воды. Хе Сюань не думал, что придется его чинить. Он не собирался чинить этот веер.

Цинсюань не выходит из дома, проводит дни в сумраке спальни. Большую часть времени он сидит на кровати, обхватив руками колени, чуть покачиваясь из стороны в сторону.

Лица не видно за волосами.

Иногда он поет.

Хэ Сюань сидит на пороге и неловко пытается склеить веер. Деревянные плашки уже не восстановить — они отсырели и расщепились. Стоит искать новые. Новое дерево здесь разве что в опустевших гробах.

Хэ Сюань опускается на кровать, обнимает Цинсюаня со спины.

— Ничего, если новый веер я выстругаю из крышки гроба? — спрашивает он.

— Меня лучше ей накрой, — неожиданно прежним голосом говорит Цинсюань, после чего замолкает снова.

Иного ответа добиться не получается.

***

Хэ Сюань выводит Цинсюаня на прогулку — и снова жалеет об этом. Шагнув на свет, Цинсюань, который долгие дни сидел в темноте, закрывает рукой глаза. Но когда глаза привыкают, он убирает руку — и видит голову Ши Уду на шесте.

Хэ Сюань не хочет бить его — хочет только удержать, но рука сама по себе выворачивается в его хватке в болевой захват. Цинсюань кричит.

Хэ Сюань не может слышать этот крик. Падает рядом на колени, прижимает его голову к своей груди, гладит по волосам — Цинсюань словно не слышит его. Крик сбивается на рыдания. Хэ Сюань гладит его по волосам, по спине, губами скользит по лицу, запирая крик поцелуями. Впервые — кажется — пытается утешить. По-настоящему утешить, потому что не может больше видеть его слез, потому что отчаяние, рвущееся из его горла, что-то задевает в душе самого Хэ Сюаня, в душе, которой давно нет. Откуда бы она у демона, у одного из Четырех Великих Бедствий?

Хорошо Бедствие — весь в песке и морской соли, растрепанный и растерянный, всех забот — как склеить веер и как утереть слезы.

Слезы высыхают сами.

Цинсюань поднимает голову и кладет ее на плечо Хэ Сюаню.

— Сюань-гэ… — шепчет он, задыхаясь. — Сюань-гэ…

— Я здесь, здесь… — лихорадочно бормочет в ответ, пытаясь собраться с мыслями.

В дом возвращаться не хочется, дом пропах безумием, скорбью и тоской. Цинсюань первый подается к нему, и они занимаются любовью прямо на берегу, на песке, под шум набегающих волн.

Хэ Сюань не понимает, почему удовольствие, накрывающее, как прибой, оставляет горькое чувство опустошения.

***

Хэ Сюань не может починить веер.

Демон не способен созидать, повторяет он про себя и гонит прочь мысли о Хуа Чэне, способном на такие вещи, которые демонам и не снились. Думает о том, что сотворил Хуа Чэн ради своего небожителя.

Разве Повелитель Ветра хуже Наследного принца Сяньлэ?

Разве он не заслужил верных последователей и добрых прихожан? Нет, отвечает Хэ Сюань сам себе. Он украл чужую судьбу. Он этого не заслужил.

Хэ Сюань сидит на берегу и думает, что было бы, если бы он ходил в белых одеждах Повелителя Ветра и смотрел бы на свои статуи — прелестные женщины и нежные юноши, так по-разному видели Ши Цинсюаня смертные…

Он смеялся.

Любил превращаться в женщину.

Больше он не превращается в женщину, не смеется беззаботно, не выдумывает занятия для них двоих — больше ничего нет.

Повелителя Воды нет, он мертв, мертв, мертв. И Повелителя Ветра тоже — нет.

Повелителя Земли нет.

Ничего нет.

И веера тоже нет — одни обломки.

***

Цинсюань плачет во сне.

Хэ Сюань не знает, как это прекратить.

Ему кажется, что если он сможет починить веер, что-то, что было сломано, срастется обратно. Но веер остается обломками в его руках.

Среди ночи он встает пройтись — бессонница и чужие ночные кошмары жабой ложатся на грудь, не давая спокойно дышать. Руки Цинсюаня обвивают его колени.

— Не уходи… — всхлипывает он, свернувшись на полу у его ног. — Сюань-гэ… Не уходи… Я буду послушным… Послушным… Я… Сюань-гэ…

Отчего-то Хэ Сюаню совсем не нравится, как звучит это «Сюань-гэ» на дрожащих от слез губах. И Цинсюань на коленях — не нравится. Он поднимает его рывком, ставит на ноги и поднимает лицо в ладони.

Цинсюань смотрит на него обсидианово-черными глазами и улыбается с щемящей нежностью.

— Не уходи, не уходи… — поспешно шепчет он. — У меня больше ничего нет, у меня больше ничего не осталось.

Потому что ты все забрал — повисает в темноте, и Хэ Сюань целует Цинсюаня, стараясь опередить слова, набатом звучащие в ушах.

Слова, которых ему никто никогда не говорил.

Цинсюань льнет к нему, как к последней своей защите. Хэ Сюань проводит рукой по спине, гладит белый шелк, сминает его в кулаке и не знает, что делать — обнять или ударить, прогнать или прижать к себе.

С каждым днем — невыносимо. Невыносимо.

Подобно воде, переливается время, вся его жизнь — гигантская клепсидра, время измеряется только болью, тяжелой черной болью, тянущей пустотой где-то ниже груди. Цинсюань напитывает эту боль своими взглядами, улыбками, ночными кошмарами, колыбельными, Цинсюань все делает не так. Хэ Сюань не хочет его видеть. Хэ Сюань не хочет больше быть.

Он же достиг цели.

Достиг желаемого.

То, что сделало его демоном, ныне обернулось против него — и все же он жив.