Хэ Сюань сжимает кулаки.

Цинсюань садится на берег, вытягивает ноги, погружая по щиколотку в воду. На левой ноге, точно проклятая канга — содранная кожа. Правую до колена покрывают синяки и кровоподтеки. Хэ Сюань злился на него.

А потом сожалел.

Цинсюань моет ноги в черной воде, напевая под нос легкомысленную песенку — мелодичную, старинную, Хэ Сюань даже узнает мелодию, а вот слова не помнит совсем. Впрочем, сколько разных песен можно сочинить на одну мелодию?

Сколько разных масок может примерить один человек?

Будь он Мин И, он стал бы расспрашивать, что за песня, и злиться, потому что ему не нравится, как Цинсюань поет. Цинсюань бы смеялся и возражал, и пел бы ему назло, кружась вокруг.

Хэ Сюань не расспрашивает. Молча смотрит, как Цинсюань пытается отмыть кровь, и думает, что никто, никто, никто никогда не мыл ноги в черных водах.

Ноги туда попадали — отдельно от человека.

Обглоданные кости шли на корм рыбам.

Цинсюань улыбается, и от нежной улыбки Хэ Сюаня бросает в дрожь. Спутанные волосы собраны в небрежную косу, струятся по спине, поникшие, как увядающая трава в безветренную погоду. Одежды порвались на плече, и можно разглядеть ключицы, шею, острое худое плечо — все в синяках и кровоподтеках, и Хэ Сюань с подступающей к горлу тошнотой, смешанной с ликованием, думает, как хорошо смотрелась на этой шее его рука. Как красиво выглядят отпечатки пальцев. Как изящно обвил бы ее шелковый пояс…

Он содрогается, смотрит на свои руки и впервые хочет сам себе их оторвать.

***

Чтобы заставить Цинсюаня переодеться, Хэ Сюань выбрасывает его одежду. Ночью раздевает донага, зацеловывает до невозможности сопротивляться, ждет, пока измученный его любовью Цинсюань заснет — чтобы собрать сброшенные перепачканные шелка и утопить их в черной воде.

Волны жадно поглощают подаяние — пусть и такое, рыбы обглодают все.

Хэ Сюань стоит по пояс в воде и смотрит, как белый шелк колышется на волнах, постепенно наполняется водой, уходит на глубину, похожий на большую медузу.

Безвольно отпускает руки — и под ладонь ластится рыбий череп. Нечем накормить их — только белая ткань.

Белая, порванная, изодранная, запятнанная ткань…

Хэ Сюань поворачивается и медленно идет к берегу.

Возвращается в дом, долго стоит в дверях, смотрит на разметавшегося по постели Цинсюаня — тот спит тревожно, нервно, то и дело вздрагивая и задыхаясь. На кончиках ресниц дрожат непролитые слезы. Запрокинутые за голову руки выглядят до того маняще, что Хэ Сюань возвращается в кровать — ради того, чтобы широкой ладонью накрыть оба запястья.

Губы спящего Цинсюаня под его губами податливы и нежны.

Но стоит Хэ Сюаню услышать, как вместе с тихим стоном с них срывается просящее: «Мин-сюн», как что-то обрывается у него внутри.

Он отпускает Цинсюаня, ложится рядом и смотрит, как черные тени плывут по потолку.

***

Теперь Цинсюань ходит в белом.

В чистом.

Незапятнанном.

Он никак не реагирует на исчезновение прежних одежд — только надевает дорогие шелка, которые Хэ Сюань оставляет для него на кровати, завязывает крепко пояс, поворачивается к столу, спрашивает:

— Гэ, тебе нравится? Я нравлюсь тебе, гэ?

Мертвая голова Ши Уду не может ему ответить, но, кажется, ответ и не нужен. Цинсюань заливается горьким смехом, запрокидывает голову, запускает пальцы в распущенные волосы, убирая их с лица. Пытается разобрать спутанные пряди, вздыхает и тянется за гребнем.

Хэ Сюань наблюдает за ним, прислонившись плечом к дверному косяку. Это первый раз за долгое время, когда Цинсюань решил сам расчесать волосы, а не только сидеть послушной куклой в его руках, пока деревянные зубцы гребня скользят по шелковым прядям.

Цинсюань разбирает волосы пальцами, терзает их гребнем — чтобы в конце концов заколоть на затылке шпилькой и спросить, повернувшись уже к Хэ Сюаню:

— Я тебе нравлюсь?

Хэ Сюань теряется — от прямого вопроса, от смеющегося темного взгляда, от безумия в поднятых кверху уголках губ.

Цинсюань подходит ближе, кладет руку ему на грудь, поднимается на цыпочки, вставая узкими босыми ступнями на влажные носы его сапог из мягкой кожи. Смотрит в глаза, закинув одну руку на затылок, гладит задумчиво.

— Нравлюсь — таким, Мин-сюн?

— Назови меня… — выдыхает через силу Хэ Сюань, — правильно.

В глазах Цинсюаня что-то меркнет и разбивается. Пальцы безвольно скользят по коже.

Мертвая голова Ши Уду осуждающе смотрит на Хэ Сюаня.

— Я нравлюсь тебе таким, Сюань-гэ? — говорят губы Цинсюаня, но голоса его не слышно из-за нарастающего шума в ушах.

Похоже на шелест волн.

Нравишься, хочет ответить Хэ Сюань. Ненавижу, думает он, желая свернуть Цинсюаню шею и выбросить тело в море.

Потому молча разворачивается и уходит.

В спину ему летит беззаботный смех и осыпается осколками на побережье.

***

Цинсюань гуляет по берегу.

Белые одежды развеваются без ветра — много ли ему, Повелителю Ветра, надо, чтобы легкий бриз играл с влажными волосами и шелковыми змеями поясов?

Хэ Сюань идет рядом с ним, спрятав руки в черные рукава, и думает, сколько раз они гуляли так же — по Небесам и в мире смертных, по берегам соленых морей и по лесным дорожкам. Цинсюань всегда смеялся и много, слишком много говорил, а Хэ Сюань молчал. Зачем что-то говорить, если все скажут за тебя?

Хэ Сюань все так же молчит, но теперь и Цинсюань не разговаривает. Только напевает свои старые песенки-колыбельные, водит руками в воздухе, кружится, призывая ветер на молчаливые волны. Он заходит в воду по щиколотку, и за черными волнами кажется, что ног у него вовсе нет. Хэ Сюань сжимает кулаки, слишком ярко представляя себе, как легко оторвал бы Цинсюаню ступни и скормил рыбам.

Чтобы он никуда не ушел.

Чтобы он прекратил танцевать.

Цинсюань поворачивается к нему, улыбается — от его улыбки бросает в дрожь. Но Хэ Сюань идет к нему, чтобы взяться за протянутые руки и помочь выйти из воды.

Цинсюань мерзнет, его знобит под влажным шелком, облепившим тело, а в глазах нездоровый блеск. Дело не в холоде и не в воде, но Хэ Сюаню нравится думать так — что Цинсюань мерзнет и надо отнести его в дом. Он поднимает его на руки и идет обратно по двум цепочкам следов.

Цинсюань безвольно опускает голову ему на плечо.

Ветер стихает.

***

Мертвая голова Ши Уду наблюдает за ними со стола. Цинсюань лежит в лохани, запрокинув голову, и смотрит из-под ресниц прямо в глаза мертвого брата, пока Хэ Сюань тщательно обмывает его.

И продолжает смотреть — когда рука Хэ Сюаня добирается до желанного места между ног.

Все время, что Хэ Сюань ласкает его рукой, Цинсюань смотрит на брата — и не смотрит на него самого. Только в последний миг, вздрагивая всем телом, шепчет растерянно:

— Мин-сюн…

— Назови меня моим именем, — шипит Хэ Сюань, наклоняясь над ним.

Цинсюань не смотрит на него.

— Сюань-гэ…

Его продолжает знобить.

***

Лихорадка делает Цинсюаня податливым и покорным — еще более покорным, чем раньше, куклой без желаний и воли. Он ест тогда, когда велит Хэ Сюань, и спит тогда, когда Хэ Сюань разрешает. В его руках он мягкий и послушный, горячий и плавный — и от этого Хэ Сюаня словно накрывает тяжелой волной.

Слушал бы и слушал — тихие стоны да ласковые мольбы.

Только имя, имя другое.

«Мин-сюн».

— Ты зовешь не того человека, — в голосе Хэ Сюаня слышится только угроза. — Позови меня.

В блестящих глазах Цинсюаня плещутся черные воды.

— Хэ Сюань, — отчетливо шепчет он. — Сюань-гэ.

Отвращение, которое Хэ Сюань внезапно испытывает, невозможно смыть ничем — он долго стоит по шею в воде и пытается понять, что не так.

С ним.

С ними.

***

Когда он возвращается, Цинсюань сидит на полу, держа в руках голову брата.

Мертвая голова Ши Уду выглядит отвратительно. На взгляд Хэ Сюаня, Ши Уду всегда был отвратителен, но сейчас особенно.