Я тяну за рычажок, и прутья со крипом поднимаются, они въезжают куда-то вверх вглубь стены. Воробушки смотрят на прутья, не верят своей свободе, с удивлением поглядывают. Я медленно отхожу. Вот один ближе-ближе подбирается, постоял и вспорхнул. У ворониной клетки механизм сбоку упрятан, прикрыт выступающим камнем. Я жму, жму ещё, поднатужившись. Сойку тоже освобожу! Я иду от клетки к клетке, глажу стены, щупаю камни, приседаю, встаю на носки. Что за дикость? Кто их запер? Птицы курлычут, птицы щебечут, хлопают крыльями. Ещё одна клеть. Последняя? Там гугуша – лесной голубь, такой на даче у нас жил: пёрышки – точно кофе со сливками, тонкая шея, в яблоне прячется. Горлица-горлинка-гугуша. Мама его гугушей звала, потому что гоготал. Мама.

Сзади дверь. Голубь смотрит, просит-просит. Там в больнице на окошке сидел такой же. Они прилетали, они мешали. Мама… Сзади дверь. Дверь. Я толкаю. Голубь смотрит. Дверь заела. Там в больнице… Я пинаю. Там зимою… Гули-гули… Я шагаю в коридор. За мной птицы. Стая. Стая.

Моя тень чернеет и растёт, всё крупнее и крупнее. У неё, у тени крылья. У неё, у злобной, когти и острючий длинный клюв.

Тени-тени – не открыла.

Тени-тени – позабыла

Да закрыла на засов.

Пляшут, девочка, виденья

Не найти тебе прощенья,

Ты обманщица, сестра.

Крылья-крылья – пахнет стужей,

Был любимый, стал не нужен.

Крылья-крылья – убегай.

Дремлют страхи за порогом,

Дремлют-дремлют, ты не трогай.

Ты беги, что хватит духа,

Коль позволим – убежишь!

Велеты-волоты

Я неслась по коридору, подобрав треклятые юбки, на пути моём вырастали колонны, падали пыльные гобелены. Я наступала на тряпки, на доски, ноги скользили. Я бежала в полумраке, прижимая к груди заветный камешек, тонкий зеленоватый свет вырывался из-под скрещенных пальцев недостаточно яркий, чтобы осветить коридор, едва различимый, хрупко преломленный. Только бы шорохи нас не учуяли. Только бы. Только бы! Камешек грелся в ладонях. Коридоры не заканчивались. Путаный лабиринт, нутро змеиное. Господи! Не бывают же башни такими огромными. Слышался рокот, точно вода на камни падала, точно грохотало по дороге огромное, железное, многотонное, точно в стены бились тысячи озлобленных молотов. «Беги, – кричали мысли, – Беги, Аринка!». Жуткая птичья комната всё ещё клокотала во мне, отзывалась тревогой, холодом.

Я что-то сделала, что-то неправильное. Беги. Камешек тёпленький мелко подрагивал, точно сердце. Тук. Туки-туки. Тук. Два желтых глаза в беспокойном сумраке. Я свернула, я едва не упала.

Если бы я знала хоть какой-нибудь заговор, молитву, заклинание…

Пришла. Посреди коридора стоял шкаф, большой такой метра два в высоту, да и вширь не меньше, едва-едва влез, только что стены не царапает. Ну и что мне теперь в шкаф лезть? Сначала в окно, теперь вот так? Но коридор этой махиной явно не заканчивался: с левой стены на меня поглядывала обветшалая фреска грязно-зелёная в свете камешка. На фреске вокруг дуба-великана выплясывали человечки с непропорционально длинными руками, половина дуба пряталась за шкафом. А люди те, кажется движутся. Движутся тени, бьются крылья ближе и ближе. Либо в шкаф – спрятаться, закрыться; либо…

Ох! Я отшагнула в сторону, хотела вздохнуть, а дышать больно, и спину точно иней схватил. Тень, бесплотная дымчатая мерзость, ударила меня в спину. От неё темно и холодно, а вокруг дым расползается, вязкий, сырой, как мокрая паутина. Что за гадость-то? Тварь вторая кинулась, эту я уже видела. Пригнулась да не выстояла, тихо пискнула, завалилась плечом на шкаф. Я слышала, как падало что-то внутри шкафа, как стеклянным звоном, глухим грохотом наполняя коридор. Тени вились, стрекотали, вот-вот кинутся.

Я забилась в узкую щель между шкафом и стеной. Закрою глаза и всё закончится? Не закончится.

«Прочь пошли! Прочь!»

Я ползла, обдирая юбки и локти, не видя куда. Мне бы спрятаться, мне бы выйти, выбраться. Шкаф закончился. Кряхтя и охая, я поднялась. Дёрнула платье, юбка застряла, юбка порвалась. Впереди темнел тупик. Это всё, да? Меня съедят призрачные птицы? Ради этого ты звал, неизвестный? Ради этого!

Камешек светил тускло, будто от страха моего выгорел.

Там дверь впереди? Я сделала шаг и чуть снова не рухнула. Что эта тень со мной сделала? Магия? Я такой магии не хочу. Тени бесновались за шкафом, не догадались ещё проклятые в щель протечь. Медленно-медленно, держась за стену, я удалялась от них. Дышать стало проще, но спина и ободранные ноги саднили, а в голове гремел птичий стрёкот.

В конце коридора действительно оказалась дверь: полукруглая арка из белого мрамора расколота посередине. За такой дверью должен быть тронный зал, колоны высокие потолки и неизвестный, который всё объяснит. За дверью узкий чулан сверху донизу забит разломанными ящичками, коробками, деревяшками, а в углу стол, а на столе шкатулки, а вокруг щепки, стружки, пыль. Воздух в чулане спёртый, пахнет дурно гнилью и сыростью.

Зачем мне дышать, если дышать больно? Зачем говорить, коль никто не услышит, не сядет на стул, не сложит ладони, не будет медленно, медленно качать головой. Не посмотрит. Аринка, опомнись. Нет дела, девочка, им до тебя. Шкатулка открылась, щелкнула створка. Внутри у шкатулки зелёненький мох. Послушай, Аринка, послушай, как тихо.

Я сунула руку, прикрыла глаза. Змеиные корни, ромашки и камни – стою на поляне, кругом тишина.

Шкатулка пропала, а Башня осталась. Как без неё? Стоит треклятая, верха не видно, своды в облака упираются. А я ведь и не видела её снаружи. Другой представляла. Но вот она: стены круглые, большими каменными блоками выложена, камень старый порос мхом и диким виноградом, красно-бурым по осени. Разве осень сейчас? И Башня изнутри больше была, шире уж точно. Сколько я по коридорам плутала? И окошек внизу не было, и двери этой заколоченной. Неизвестный меня в другую привел.

– Ты кто? – проскрипел голосок.

Я испуганно охнула. Нет, не тени. Теней здесь нет. На мне даже платье другое, длинное, но без корсета, воланов и чертовых юбочек.

У подножья холма там, где заканчивалась моя поляна и начиналась роща, как бы выступая из общего массива, возвышался раскидистый дуб. Листья его совершенно жёлтые, точно светились изнутри. За дубом кто-то прятался, кто-то невысокий и босой.

– Мирианна, – я научилась врать.

– Вот и хорошо. – Мне на встречу вышел низкорослый мохнатый коротышка в сером кафтанчике. Он будто вышагнул прямо из дуба, и листья стали просто жёлтыми. Тело коротышки, все покрытое короткой шерстью, переливалось серо-голубым, по меху расходились волны точь-в-точь как по озерной глади. – У тебя есть колбаски? – И глаза у него тоже голубые-голубые.

– Колбаски? – я растерянно ощупала юбку. – У меня даже карманов нет.

– Ты в путешествии? – как ни в чём не бывало, поинтересовался голубоглазый, наклоняя голову в сторону.

– Можно и так сказать.

– Дела-дела-дела, – затараторил человечек, переминаясь с ноги на ногу. Что его так взволновало? Отсутствие колбасок? Где интересно я должна была их взять? У местных чудищ одолжить? – В следующий раз, когда будешь собираться в путешествие, бери мешок холщовый, одеяло, свитер, шапку, полголовки сыра, хлеба каравай и копчёные колбаски.

– Я мясо не ем.

– Я ем, – объяснил человечек. Есть что-то милое в его наглости. – Так нету?

– Нет.

– Тогда туда пойдём, – он меня за руку и, не дожидаясь согласия, повёл к ручью. – Праздник посмотрим. Сегодня третий звёздный дождь. Надо танцевать.

– Я не умею.

– Думаешь, они умеют? Вот дедушка мой – да, умелец был, а эти! – он тяжело вздохнул. Поднялся ветер, затрепетали травинки, вздыбились мои надоедливые юбки. – Ха! – хмыкнул голубоглазый человечек. – Я ветровой, слуга велетов. Пра-праправнук, – добавил он с небывалой гордостью, аж нос задрал.