А в этой башне истинное волшебство,

И та, что с глазами речной воды,

А я жду беды, но, прежде всего,

Это что-то из моего сердца.

Екатерина Гопенко «Истинное волшебство»

Там

«Мирианна!» – огласил неизвестный. Рваный серебристый плащ скрывал его лицо. Я видела только руки необычайно тонкие, точно вытесанные из гладкого голубого камня, из бирюзы.

«Заходи, – звучало из сумрака, – Проходи».

За спиной неизвестного отворилась дверь, полукруглый провал в никуда. Дохнуло травами: ромашкой и маминой мятой, летом её собирали, рвали в две руки.

«Заходи», – повторилось, но шёпотом, из темноты принеслось вместе с запахом, и дверь такая круглая, ладная.

«Мы ждём тебе, светлая!» – молвилось неразличимо, тот, что звал, уж готов отступить. И всё же я сделала шаг, я закрыла глаза и вошла.

В тишине, что заглушит века,

Что укроет, что спрячет пока,

Будет в сердце тревога алеть,

Тишина – серебрёная клеть.

Мне её ненавидеть, хранить,

Пусть порвётся последняя нить,

Пусть забудут, избудут мой лик.

Не обронённый, сломленный крик.

Шепчут шорохи – вздохи да пыль,

Обращая безумие в быль,

Обращая несчастия в зов:

«Вот тебе новый дом, новый кров!

Заходи и оставь позади,

Всё, что мнётся, стенает в груди,

Всё, что должно оставить во тьмах»

Внемлю, шорох! Безмолвия страх.

Пусть погаснут в узоре теней,

В беспокойстве непрожитых дней,

Моя боль, этот голос немой.

Неживой. Неживой. Не живой…

В Башне было не так, ну совсем, не так как должно быть в башне: слишком холодно, слишком ветрено, очень много закрытых дверей. В Башне не было потолка. Я смотрела под ноги, мозаика на полу извивалась тугими волнами.

Кто назвал меня чужим именем? Кто привёл? А стена за спиной белая-белая, и неизвестный тут у двери с обломанным клинком на поясе. Всё не так, всё неправильно. Но поздно, Аринка, иди.

В центре зала стояла арфа, огромная крылатая арфа, опутанная серебряной паутиной, молчаливая, но прекрасная. Я неспешно приблизилась к ней. Я в Башне, мне некуда торопиться. Трону арфу – польётся музыка. Я когда-то училась играть. Нужно только коснуться этих тонких серебряных струн. Пусть громадную Башню обнимет звук. Мне запоздало подумалось, что и шагов здесь не слышно. Ни вздохов, ни шорохов. Даже в пустых домах не бывает так. Я потрогала струны, легонько кончиками пальцев. Холодные и тугие. Я задела арфу кружевным воланом, арфа испуганно вздрогнула, звук вышел глухим и фальшивым. Я попыталась завернуть рукав, нежная ткань не слушалась, кружева падали. Платье жило само по себе. Я с трудом переступала, цепляя пятками за подол. Сколько помню себя, никогда не носила таких роскошеств: платье туго-претуго шнуровалось на груди, тонкие ленточки, светлый корсет, васильковые пышные юбки. Одно интересно – как из такого потом вылезать?

Устав маяться с рукавами, я вернулась к арфе. Арфа будто качнулась, поддалась в мою сторону.

«Здравствуй, милая, – прошептала, точно разрешения спрашивая, – не подскажешь, кто меня звал?».

Это я, наверное, себе выдумала, не может арфа тяжеленая, большущая, да она выше моей головы, качнуться ни с того, ни с сего, да тихонечко сдвинуться в сторону. Я играла когда-то, играла на другой, та поменьше была. Проведу подушечками пальцев раз, другой: плохой звук выходит. Всё паутина: вблизи невидима, наощупь не поймать, точно из света соткана. Я на три шага отойду – вижу, вся арфа серебряным свечением опутана, вернусь – нет, как не было.

– Как ты попала сюда? – прогремело тревогой.

У говорившего не было тела, один голос, повисший в воздухе. Как такому отвечать?

– Не знаю. Я просто вошла.

– Вошла? – заворочалось скрежетом. – В Башню? – взвыл невидимый. – Кто тебя пропустил, окаянная? Кто дозволил ступить во владения господина нашего всемогущего? Отвечай!

Знать ещё бы самой.

– Неизвестный.

«Страж», – подумалось запоздало.

– Привратник, – тихо-тихо заключил голос. Пение арфы сделалось рваным, будто бы струны сами гневались, то ли на стража, то ли на меня.

Из угла шмыгнула тень. Тонкий юноша в плаще. Неизвестный? Нет, не вижу. А за ним паутиной серебристые нити.

– Кто вы? – прошептала я сбито.

Незнакомец прямой, что струна, убегал от меня широкими циркульными шагами. Арфа затихала.

«Кто вы, постойте!»

Он не слушал. Я кинулась следом. И тени не видно, но светятся нити, можно идти по ним.

«Пожалуйста, подождите! Я просто хочу…»

Не слышит. Незачем продолжать.

Я подхватила серебряную нить, она растаяла от моего касанья. Что это? Разве… Коридор сужался. Как найду обратную дорогу? В коридоре темнело, стены вились, изгибались. Нет, не Башня – лабиринт. Он замер. Наконец-то! Видимо, перепутал повороты – две двери и обе закрыты.

– Прошу вас! Помогите мне!

Незнакомец обернулся. Что с ним?.. с его лицом? Оплывший воск, а руки – надтреснутый мрамор.

– Моё дело – тишина. – Не голос, скрежет. – Я стерегу молчанье Башни. – Тихий-тихий, совсем не тот. – Я приношу серебряные нити, я заплетаю проклятую арфу. Кто ты такая, что возомнила себя способной закончить нашу ночь?

Он говорил монотонно, сливая фразы в один затянувшийся выдох. Не живой собеседник – машина, сбившийся охранный протокол. Он смотрел на меня, сжимая клубок светящейся пряжи. Не тот голос, не он говорил возле арфы.

Но я знаю, как отвечать – надо соврать:

– Я Мирианна.

– Ты Мирианна, – согласился мраморный, подхватил нити и в стену ушёл.

В Башне не было времени: не было вечера, незаконченных дел, утро не наступало, не ложилась бархатным покрывалом ночь. В Башне были окна, зеркала и двери, холодные, мутные, закрытые. Я скиталась по коридорам, дёргала ручки, тянула щеколды, стряхивала толстую пыль с зеркал. Пыль оседала мохнатыми хлопьями, заполняла тишину. Башня пустовала.

В Башне пахло чаем, я этот чай никогда не допивала. Он оставался в кружке и пах несчастный целый день. Мне его мама заваривала, заливала кипятком пахучие травы: ромашку, мяту, иван-чай; капала мёда тягучего, липкого с маленькой ложкой из тяжёлой золотистой банки. Чай стоял на столике, окруженный тетрадями, исписанными мятыми листами, не заточенными карандашами. Мне не хотелось пить. Саднило горло, очередная простуда. Мама смотрела, нет, не с укором, она боялась, подвинула стул к кровати, поставила блюдце, на блюдце чашку, поправила съехавший плед. Он такой шоколадный, мохнатый, прижимал меня к кровати, и не было бремени тяжелей. А в коридоре спорили знакомые, тревожные, домашние, злые голоса, всё решить не могли, кого ругать? Кого винить? Мама не хотела быть с ними, не желала по сотому кругу выслушивать, почему, почему не права. Будто она виновата, что заболела, что проводила недели в больнице. Будто я виновата, взяла и простыла посреди болезни, учебного года, выпускного класса. Чай остывал.

Я помню эту чёртову квадратную комнату, с голубыми обоями в трещинку. Комнату без двери, с дырой и порогом, стенка, мол, тонкая, перегородка, на обоях, на соплях удержится. Нет, не удержится, дверь не удержится. А я заперта, и выть хочется. Выть. Прямо в эту стену, пусть треснет, проклятая, грохнется на родительский диван. Стол, лампа, кровать. Скатанный ковёр, привален к шкафу, невымытый светлый пол и обои на потолке топорщатся, мы их сами клеили в прошлом году, придавили люстрой, пенопластовыми галтелями. Так сойдёт.

В Башне потолков не было, сколько не всматривайся, только тьма, чёрная заунывная бесконечность. Я ещё помнила, где вошла, я без труда отыщу дверь. Скажу неизвестному, что ошибся. Вернусь в свою комнату к недосчитанной курсовой, к ноутбуку, заклеенному цветными бестолковыми стикерами; к чёрной расстроенной гитаре. Сверну вот за тем поворотом, обойду странный мраморный зал, постучусь в белую дверь и допью тот нетронутый чай.