– А-а, – я закивала. – Ветровой.

Кто такие велеты, некрасиво, наверно, спрашивать. Мы шли да шли, а ручей не приближался. Мне казалось, что он ближе. Я точно слышала его ещё у дуба на полянке и даже видела серебряный блеск сквозь траву. Чудно у них тут, но всё лучше, чем в Башне.

– Что притихла? Хочешь бурю покажу?

– Нет, спасибо. Буря – это слишком.

Бурю я не выдержу. На той стороне луга, расцветив небо фиолетово-алым, опускалось солнце, не круглое, но сдвоенное – пара слепяще ярких звёзд.

– А ты можешь мне про бога рассказать?

Человечек-ветровой нахмурился.

– Что про него рассказывать? Нечего. – Отвернулся, шаркнул ногой, а потом тихо-тихо шепнул: – Он был великим, господин мой, – ветровой развёл руками, приосанился и замер. – Чуешь, как поёт ручей? – Я ничего не слышала и не чуяла. Ручей как ручей. – Это он сделал.

– И горы? – и небо, и города, оставленные, забытые – пыль, пустота.

Будто кто-то другой за меня говорил.

– Его, его! А что не сам, то слуги подсобили. Слушай меня, Мирианна. Юна твоя душа, не помнит, – голос его шелестел, что жухлые листья. – Не сама земля родилась. Велеты-волоты горы строили, великаны огромные. Лежат теперь в своей же земле, корнями обросли. Прогневался на них наш бог, мол, силушки много, а ума мало. Отобрал медные молоты и в дрёму вечную погрузил. Спит теперь наша земля, некому строить, ухаживать некому. Не смотри так, светлая, не гневайся.

Не гневайся. Молчи.

– И что теперь? Как вы без него жить будете?

Голубоглазый шумно вздохнул, качнулись листья тонкого боярышника.

– Как сейчас живем, так и будем. Погуляй, да иди своей дорогой, светлая. Нечем тебе нам помочь.

– Но…

– Поклонись старому дубу и ступай. И колбасок в следующий раз взять не забудь. – Не было злости в его словах, не было жалости, только грусть одна и смирение.

Журчит его ручей! Бежит холодный, чистый. Слышу. Только тихо так, точно баюкает.

– Я запуталась. Я… Ты не говори некому, пожалуйста. – Ветровой оживился, где гарантия, что он не проболтается? Можно ли ему доверять? Но с другой стороны, что ещё со мной станется? – Я не совсем не отсюда. – Совсем не отсюда. – Мой дом далеко, он другой. Там… там солнце другое. Там люди все, как я. – Голубоглазый нахмурился. – Не все, но… Там не так…

– Ты не там.

– Знаю. Я, то помню, то забываю.

– Что ты не там? Это ж просто – оглядись и поймёшь!

– Не это, – я покачала головой, наземь упала ещё одна шпилька. Не держатся кудри. – Я забываю, – как бы это лучше сказать? – себя прежнюю. Как жила, как… я не ношу таких платьев. – Это, в общем-то ещё терпимое, простое, хоть и длинное и корсет не так жмёт. Оно чем-то на кафтан голубоглазого похоже, та же ткань: серое сукно, расшитое дубовыми листьями. – Я запуталась.

Вдруг настоящая я – это выдумка. Ведь той меня почти не было, в этом мире так уж точно.

– Это видно, – понуро кивнул ветровой. – Сколько ты здесь? Ходишь-ходишь, а дороги всё нет. Не дело, Мирианна. Тебе к свету надо, на самую вершину.

Он поднял голову, я тоже задрала.

– Той горы?

Гора парила в облаках: леса и снежники, а наверху, самом-самом недосягаемом, острые каменные зубья небо царапают.

– Неа, – крякнул мой дивный знакомец. – Скажешь, тоже, ещё. Как ты дойдёшь туда? Не смеши меня, светлая. В Башню тебе надо.

– Не хочу туда.

– Ишь какая! Я тоже, много чего не хочу, – ветровой комично нахмурился, на его мохнатом лице брови почти не выделились. Но, кто ж нас будет спрашивать, – хохотнул в рукав, будто кашлянул. – По-другому не выберешься. Он всё исковеркал. Встреться с ним. Авось и выйдет чего. И колбасок, колбасок не забудь.

– Колбасок, – повторила я растерянно, не то хотела сказать. Он закивал.

Ну и во что же я впуталась?

Человечек выпустил мою руку, как раз вовремя, тропинка сузилась так, что и одному здесь непросто пройти. Он шагал впереди, чуть подпрыгивал, ловко взбирался на крупные, поросшие жухлой травой и рыжим лишайником валуны, ни одна колючая ветка его не затронула, ни один репей не прицепился на кафтан. Ветровой все шагал да шагал, легонько подпрыгивал, и, казалось, камни сами поворачивают к нему шершавые бока. Я же, то и дело оскальзывалась, то в грязь наступлю, то завалюсь в ручей. Платье вымокло, покрылось снизу бурыми да зелёными пятнами, вроде и травы тут нет, а я испачкалась.

«Поспеши, поспеши, Мирианна, – подгонял ветровой. – Ночь зреет, вон какая заря! Станешь копаться, ни почто не поспеем».

Я спешила, как могла, но человеку, да и ещё в такое платье разодетому, ни почто не поспеть за ветром. Ручей всё вился, и кругом стояло столько дубов, что считать устанешь, а мы всё шли и шли. Темнело. Густая красная заря быстро сменилась сизо-серыми сумерками. Ветровой то и дело оборачивался, чтобы поторопить меня, он волновался, он раздражался, подпрыгивал на месте, поднимал в воздух облачка пыли, ручей шёл рябью, он успел вырасти в неглубокую речушку. Ветровой настороженно огляделся. Где-то неподалёку слышалась музыка, дикая, ломанная, вся состоящая из каменного перестука, из шелеста и хлопков, из долгих гортанных звуков, воя ветра и стона сухих ветвей. Она, точно была прародительницей, давнем предком привычных мне мелодий. В ней чудилось что-то лесное, но не звериное. Она, то рассыпалась неясным шумом, то вновь срасталась. Ветровой мчался, боле не оглядываясь на меня.

«А теперь танцевать!» – выдохнул ветровой, поднимая клубы пыли.

Ночь ещё не наступила, мы пришли в самый краешек сумерек и всё равно опоздали.

Возле толстого дуба выплясывали дивные голубоглазые создания. Мой провожатый лихо встроился в хоровод. Я осталась стоять рядом. Их маленькие серые тела выгибались просто немыслимым образом, так могут гнуться ивовые веточки, травинки на ветру. Существа кружились, крепко сжимая лапки, топали, хохотали.

Ветви дуба покачивались в такт их движением. К шуму, созданному человечками, добавилось мерное шуршание. Созданьица топотали, хлопали, дерево – трясло ветками, всё это и служило им музыкой, воздух наполнялся диким колотым ритмом и дуб оживал.

– Кто ты? – юркий голубоглазый выскочил из хоровода. – Назовись!

– Вихрь, – отвечали ему.

– Зачем ты здесь? – подбоченись, выходил второй.

– Я пришёл рощу будить, дрёму разбить.

– Будить! – вторили созданьица.

– Разбить, – подплясывали.

– Будить! – принялись топать ещё громче.

Ой, до рассвета не видеть чудес —

Рощу заполнила тьма.

Спит в звёздном кружеве буковый лес

Близится, братья, зима.

Дни всё короче, да гуще туман,

Клевер увял луговой.

Дрёма ползет, опадает бурьян.

Встань, братец, рядом со мной!

Горы могучие помнят лета,

Полные добрых чудес.

Знаю вернутся, вернутся, когда

С дрёмою справится лес.

Хэй! Напевай! Чары снимай!

Крошится звёздная пыль!

Хэй, напевай! Кончится, знай!

Сами соткём свою быль!

Звёзды здесь огромные, со спелое яблоко величиной, складывались в совсем незнакомые мне созвездия, и спутница-луна у них белела другая: какой-то неправильной изломанной формы, точно помятая с боков.

Первую звезду я проглядела, но услышала, как лихо засвистели вихри. Проглядела бы и вторую: несколько мгновений и яркий шлейф погас. Они вспыхивали яркие и тут же гасли. Вихри ликовали. Дуб вытягивал скрюченные ветви, топотал под землёй. Но пляска закончилась, закончился и звездопад, первый из всех мною виденных, и дерево вновь онемело. Вихри потерянно глядели на небо, притихшие маленькие. После шума и топота тишина повисла тяжёлая.

– А ты кто, девочка? – маленький вихрь дёрнул меня за подол.

– Я… – я не успела ответить.

– Волосы, какие красивые! – охнул второй. – Жаль не золотые. Подаришь прядь?

– И мне!