Впрочем, мужа у неё больше нет, а дети взрослые. Что она, себя без огорода не прокормит? Как только подумала – сразу почувствовала облегчение, и совесть уже не мучила. Теперь можно заняться исключительно тем, к чему лежит душа. А она просит чего-то ранее неизведанного, непривычного, какой-то даже сказки…

Может, установившаяся тёплая, ясная погода поспособствовала или предвкушение того, как она возьмёт в руки комочек устоявшейся глины и попробует сотворить маленькое чудо, однако Надежду Николаевну не покидало ощущение какой-то необыкновенной лёгкости. Как будто сбросила с себя последних лет двадцать! Ей даже кто-то из соседей заметил:

– Да ты сама на себя стала непохожая! Моторчик нешто себе какой поставила? Порхаешь, как мотылёк!

Надежде Николаевне стало даже немного неловко за себя: ещё подумают, будто радуется, что мужа похоронила. Стала сдерживаться, одёргивать себя: чуть почувствует – опять закружилась, тут же скажет: «Стоп, машина». Намеренно начнёт двигаться медленнее. Пока вновь не забудется.

Была, однако, и ложка дёгтя в этой бочке мёда: мысль, что отпуск не бесконечен и вот-вот придётся опять выходить на работу. Чем ближе к помеченной ею в календаре чёрным крестом дате приближалось время, тем мрачнее сгущалась над ней тучка и тяжелее становилось на душе. Когда до рокового срока осталась пара дней, Надежда Николаевна твёрдо решила про себя: «Не, не пойду. Хватит с меня этой каторги! Уволюсь». О том, что она будет делать дальше, чем станет зарабатывать на жизнь и как это аукнется на её пенсии в недалёком будущем, она сейчас ни капельки не задумывалась. Словно то была уже не она.

– Да ты чё-о-о?! – так отреагировал на её заявление об увольнении замнач. – Николаевна! Да ты случаем не того?.. Столько лет отдала… Чем, каким местом ты, спрашивается, думаешь?!

Надежда Николаевна заранее предвидела, как долго и упорно её будут отговаривать, какие примерно доводы будут приводить, – и ко всему была готова, на всё отвечала чётко, немногословно, уверенно, только по делу, как отлично выучившая домашнее задание ученица:

– Больше не могу у вас.

– А где можешь?

– Ещё пока сама не знаю.

– Может, пока узнаешь…

– Нет, у вас я больше не могу.

Замнач призвал себе на помощь других; сообща они навалились на строптивицу, стали соблазнять повышением зарплаты и обещанием не ставить на самые сложные, сопряжённые с большими физическими затратами участки. Надежда Николаевна стояла как гранит. Одного дня на уговоры не хватило. Дали ещё один день для раздумий:

– Такие дела с ходу не делаются. Ты же сук под собой рубишь! Ещё поработай своей несуразной башкой.

Думала-гадала ночь и полдня.

«В самом деле, не ошибиться бы… Не стану ли потом локти кусать?»

Окончательное и бесповоротное решение родилось тогда, когда подумала: «А что мне стоит вернуться обратно, если почую, что без этой каторги не могу? Возьмут. С руками оторвут!» Только в голове Надежды Николаевны не укладывалось, что её может что-то позвать, потянуть, поманить опять под низкие, пыльные своды.

«И как я это вообще могла вытерпеть?! Столько-то лет! Как один сплошной серый день… Как я раньше-то, старая дурёха, не ушла?..»

На следующую ночь после оформления окончательного расчёта приснился ей сон. Будто в квартиру является покойный муж. Надежда Николаевна замечает, как он сначала молча, задумчиво ходит, заглядывая то в один угол, то в другой, стараясь при этом не смотреть в сторону лежащей на кровати под одеялом жены. При этом Надежде Николаевне совсем не страшно, скорее, любопытно: что дальше-то будет? Походив и поискав чего-то, Павел достал с антресолей большой чемодан, открыл его, начал закидывать всё, что когда-то принадлежало ему лично: костюм, пару сорочек, галстуки, носки, запонки. Даже матерчатые шлёпанцы, уж на что ветхие, продырявленные на обоих пятках, и те забрал. Долго стоял и держал в руке фотоаппарат «Смена»; последний раз делал с него снимки, пожалуй, лет десять назад. Наконец положил и его в чемодан. Последними забрал зимнее пальто на ватине с вытертым воротником из крашеной собаки и шапку из кроличьего меха. Упёршись коленом в чемодан, умяв содержимое, щёлкнул запором. Тогда только удостоил взглядом жену.

– Ну прощай, Надёна… Не поминай, как говорится… Теперь-то уж наверняка мы друг дружке не понадобимся.

– Да уж, наверное, не понадобимся, – охотно согласилась Надежда Николаевна, по-прежнему укрытая до подбородка одеялом. – Ты уж отжил, Паша, своё, не обижайся… А я, чую, ещё и жить-то по-настоящему не начинала.

Павел не стал спорить, просто забрал чемодан, отворил дверь и ушёл. А та так и осталась незакрытой. Пришлось Надежде Николаевне специально вставать и запирать.

Сон был настолько зримым, муж Надежде Николаевне представился настолько явственным, что, проснувшись, она незамедлительно решила проверить, всё ли, что принадлежало Павлу и что он, если верить сну, счёл нужным забрать с собой, осталось или уплыло вместе с ним. Когда же своими глазами убедилась, что все его вещи на месте, даже несколько тому подивилась. Когда же спустя какое-то время поделилась впечатлениями с одной из пожилых знакомых по дому, та посоветовала Надежде Николаевне, во-первых, поставить за упокой души Павла свечку, а во-вторых, заказать заупокойную службу. «Не то привадится, так и будет у тебя над душой шастать! До белой горячки доведёт. Скоко уж таких случаев бывало».

За всю свою уже прожитую жизнь Надежда Николаевна в церкви бывала раз-два и обчёлся: похороны отца и матери да её собственное с Павлом венчание. Другого повода, чтобы сходить помолиться, у неё до сих пор никогда не было. К тому же, если б даже такое желание и возникло, осуществить его непосредственно в Кошкино было бы невозможно за отсутствием действующей церкви. Иное дело сейчас, когда – спасибо новой власти, хоть что-то полезное для людей сделали – вновь открылся Успенский собор.

На следующий после явления мужа день, ближе к вечеру, Надежда Николаевна направилась к храму. До вечерней службы ещё оставалось достаточно много времени, поэтому, наверное, внутри было немноголюдно, но это даже было на руку Надежде Николаевне: никто и ничто не мешали ей оглядеться по сторонам, подойти поближе к иконам, внимательно всмотреться в них. Вглядываясь, она одновременно пытала свою память, напрягалась выудить из неё хоть какие-то крохи знания о тех, кто смотрел на неё с икон. Оказалось, что ей почти ничего не известно! Из всех, кого увидела, опознала только одного Христа да Богоматерь с младенцем. Неловко, заранее подсмотрев, как это делают другие, стоя напротив лика, она перекрестилась.

Свечку, как и намеревалась, поставила, службу заказала. Уже собралась было уходить, когда заметила в одном из боковых приделов кучку прихожан, стоящих в чинной очереди перед облачённым в яркие одежды, ещё относительно молодым, с плохо отрастающей рыжеватой бородкой священником. Подошла, тихо поинтересовалась, зачем стоят.

– Исповедаться, – ответил ей кто-то шёпотом.

Надежде Николаевне никогда не приходило на ум каяться в грехах. «А, была не была!..» Заняв место в очереди, она стала соображать, что же за свою жизнь такого совершила, чтобы просить прощенья у Всевышнего. Но, как ни старалась, ничего особенного так на ум и не приходило. Ну если только, может, часики…

Случилось это много лет назад, где-то после рождения дочери. Был жаркий летний полдень, и Надя решила искупаться. Спустилась пологим берегом к воде и только начала раздеваться, как заметила, что на одном из плоских каменьев что-то блеснуло. Подошла к камню и убедилась, что это роскошные золотые дамские часы. Должно быть, кто-то раздевался здесь ещё до Нади, искупался, а про них забыл. Надя оглянулась по сторонам – никого поблизости не было. Что же делать? Оставить часики там, где они лежали? Или всё-таки забрать с собой? После долгих размышлений, сомнений с бьющимся сердцем она всё же забрала находку, надёжно укрыла её в своей вспотевшей от волнения горсти.