Так тихим холодным майским полднем обыкновенного нью-йоркского вторника я, в красном пальто поверх белоснежной футболки, оказалась в её чудесном доме в районе Верхний Уэст-Сайд. Она открыла двери сама. Окна монументального трёхэтажного браунстоуна смотрели на Центральный парк, на его медитативную, нетуристическую северную часть; по дорожкам стремились вдаль бегуны в ярких кроссовках.

Кабинет Элинор был с пола до потолка уставлен книгами, а сама она сидела у зажжённого камина в старинном кресле, на её плечи была накинута зелёная шерстяная шаль. Шаль контрастировала с копной рыжих кудрей и жемчужной кожей. Из-за очков на меня смотрели озорные зелёные глаза американской шестидесятницы, пропустившей через сознание эпоху психоделиков и хиппи; от неё веяло свободой, вечным иммунитетом к старости.

Читая умные, чуткие и тёплые статьи Элинор Стейнберг в Москве, я и представить себе не могла, что столкнусь нос к носу с 63-летней красавицей и путеводной звездой, которая обнимет меня при встрече, как подругу. Предложит занять удобное место в её дамблдорском кабинете, сделает нам с оператором кофе в хрупких итальянских чашках и, когда мы включим камеру, начнёт разговор со мной, как волшебник Изумрудного города с Элли. В ней тоже был гипноз, но она, в отличие от него, не была мошенницей.

В старой нью-йоркской квартире, наполненной учебниками по психиатрии и психологии, в ламповом мире американской учёной леди с заветными буковками «PHD» на двери мне будто открылся портал в другое измерение. Где человек родительского поколения чуть ли не впервые за всю жизнь говорил со мной на языке, в котором не было ни обвинений, ни осуждения, ни долженствований, ни непонимания, ни испуга.

Элинор смекнула, что я пришла к ней как журналистка только формально. Она догадалась, что у меня много более глубоких вопросов к ней, по тому, как я взяла кофе из её рук. И она лечила меня словами. Объясняла, слушала, рассказывала истории женщин, которых судьба столкнула с нарциссизмом: о жёнах влиятельных брокеров с Уолл-стрит и обладателей трастовых фондов, о судьбах художников, актёров, писателей, учёных, бизнесменов, юристов.

Все они тоже не сразу знали, как вести себя в ситуации, когда партнёр резко меняет поведение от приторно-сладкого до режуще-ледяного. Спина многих, как и моя, изогнулась за годы в уродливую закорючку знака вопроса, несмотря на ум, талант и статус. Элинор говорила, что считывает клиентов сразу же, когда они входят в её прекрасный старый дом, видят книги, камин и зелёную шаль, когда им предлагают устроиться поудобнее.

Во мне же она увидела себя в молодости. Она сказала: я узнаю тревогу в твоём сердце, я понимаю, какой ценой тебе дался мажор. Я спросила её, почему она занимается нарциссическим расстройством личности, ведь ни один человек не выберет эту тему просто так. А она ответила, что такой была её мама и её первый муж. Она хотела разобраться в самых близких людях, которые резали её как хорошо отточенными ножами. И стала самым сильным в Нью-Йорке терапевтом по этой теме.

Так вместо короткого видео я получила полтора часа интимного разговора о том, что прежде хранилось для меня под замком, я получила сессию, которая стоила миллион долларов. Разговор о тайнах за семью печатями. Полмира пролететь, чтобы в каменном доме около Центрального парка найти родственную душу – и она внезапно утешит, как несуществующая идеальная мама, эталонный психотерапевт, который накроет меня принятием, зелёной шалью покоя и безопасности.

Скажет: пережитое было нормальным.

Скажет: ты никогда не была виновата.

Скажет: теперь тебе обеспечен полёт.

Элинор смеялась, ставила песню «I’ll do it my way» Фрэнка Синатры и говорила, что это гимн всех нарциссических личностей мира. Она околдовала меня умом и иронией. Именно она и сняла с меня окончательно заклятие прошлой жизни. И, выйдя из её дома тем холодным майским утром, я расправила плечи и поняла, что готова к другой версии любви.

Видео с синхроном Элинор вышло через две недели, из полутора часов в интервью вошло только несколько минут, но я и не переживала. Мне, наоборот, жадно хотелось оставить её слова себе. Эта украдкой вырванная у судьбы терапевтическая сессия с самой могущественной ведьмой мира была только моей, рыжеволосая и зеленоглазая Элинор улыбалась в то утро одному человеку, её слова больше никому не нужны были так.

А спустя месяц я получила от Элинор письмо. Она сообщала, что ей хотелось бы стать моим другом и что она была бы рада прогулке по Центральному парку в компании мужей. Что она мечтает познакомиться с моим Д. Что общение могло бы стать интересным приключением для всех. Послание заканчивалось словами: «Хочу пожелать тебе никогда больше не подвергать себя сомнению». Я не волшебница, Элинор, только учусь. Но, кажется, у меня получается. Например, у меня появилась такая подруга.

Быть женщиной. Говорили – быть нежной, полупрозрачной, шёлковой, чтобы голос мурлыкающий и вечно волшебное настроение, чтобы прикосновение твоё было словно кончиком пёрышка по коже, вставшей пупырышками.

Оказалось, быть женщиной – это уметь давать отпор и говорить «нет», сжимать кулак, даже если и внутри кармана в данный момент. В Америке используют классное прилагательное tough – «таф»: быть сильной, жёсткой, быть, если нужно, злой, стоять за себя, защищать, отпугивать идиотов сурово изогнутой бровью. Знать свои границы.

Говорили, быть женщиной – это искать и успешно находить себе любимого. Чтобы ласковый был и добрый, чтобы, как обещала моя мама, «хороший мальчик», книги, там, на полках, правильная кассета в плеере, и чтобы не курил сигареты, и разговаривал учтиво, чтобы было на чью широкую грудь положить вечером голову.

Оказалось, быть женщиной – это уметь справляться даже с самым сложным и скалиться, как разъярённая волчица, если того требуют обстоятельства, получать удовольствие и даже удовлетворение от самой себя, зажигать вечером душистую свечку и бесстыже кайфовать, даже если нет никого, кому положить голову на грудь.

Говорили, быть женщиной – это материнство, мол, придёт день, и станешь мамочкой. При папочке. Нет же для женщины дня счастливее, и проснёшься в роддоме королевой: я смогла, инициация пройдена, и теперь весь мир падёт к моим ногам, я привела в этот мир человеческую душу, преклоните колено, как перед Кхалиси, подарите бриллиант.

Оказалось, материнство – это знать, что каждый час, каждую минуту и секунду этой жизни ты можешь остаться с ребёнком одна, наглухо ненужная второй половине события, просто так это устроено, and that’s the way it is[1]. Материнство – это умение замкнуть на себе обе энергии, мужскую и женскую.

Говорили, быть женщиной – это вечно присутствовать таинственным гулким эхом, уметь соответствовать, эффектно оттенять, подчёркивать его достоинства, быть спутницей, подругой жизни и элитным выбором.

Оказалось, быть ей – дорога рыцаря, путь самурая. Пусть и бархатного временами, и с нежным голосом, и пёрышком по коже тоже можем. Было бы желание. И цель.

Память рисует зиму в Москве, серую мглу во дворе, мою белую замёрзшую за ночь машину. Я завожу её, чтобы грелась, сажаю четырёх-, пяти-, шестилетнюю дочку С. на заднее сиденье в детское кресло, включаю ей саундтрек из «Холодного сердца» и сцарапываю толстую наледь с лобового стекла.

Как много раз мы оставались одни. В холоде новогодней Москвы, укрываясь мамско-детскими объятиями, как тяжёлым пуховым одеялом. Помнишь, такое, особенно тёплое, бордовое, доставала из шкафа бабушка ближе к декабрю, и ты сама ребёнком в нём будто бы утопала?

Ты уже не ребёнок, ты мама, и пуховое одеяло – это та важная эмоция, оставшаяся в родном городе, интимная, шёпотом, серебряной ниточкой зимы, связью мамы и дочки, живущих большую часть времени вдвоём. Мир одной маленькой семьи, так долго продержавшейся молодцом на девчачьих ногах. Розовые детские зимние сапоги-дутики на липучках.