Я хотела делить с ним наушники.

Так странно. Мы ходим на концерты этих групп двадцать лет спустя в Нью-Йорке. Допустим, на «Radiohead» в Мэдисон-сквер-гарден. Это наш способ прожить те годы, что мы были порознь?

Он – взрослый мужчина с сигаретой в зубах, я – женщина, которая чудом не погибла. Кошка, что исчерпала свои девять жизней, но стала так мудра, что хоть библию пиши, свою, кошачью.

Наш роман вышел рваным и непутёвым, а потом он улетел в Америку. Нам тогда, в школе, было отведено всего три года. И мы встретились снова в следующем веке.

Меня греет мысль, что мы с ним с детства. А с другой стороны, это не имеет значения. Можно всю жизнь за одной партой просидеть и так и не совпасть.

Кстати, после того концерта мы, абсолютно пьяные, горланили песни «Radiohead» в каком-то рандомном баре на 34-й улице.

Во всех барах вокруг Мэдисон-сквер-гардена после концерта «Radiohead» щедро ставили Тома Йорка, вот мы и орали до часу ночи. И танцевали. Нашей раскованностью заразился весь бар, и незнакомые люди тоже пели. Даже видео про нас, психов, сняли.

Это я когда-то дала Д. аудиокассету с их альбомом «The Bends», сердито уверяя, что «Radiohead» лучше, чем «Oasis». Именно эта группа нас соединила, её мы слушали детьми. Наше поколение слушало «OK Computer», изучая слова и последовательности аккордов наравне с науками в школе. Выход этой пластинки совпал с вылетом в открытый космос пубертата.

Том Йорк рос и развивался вместе с нами, как любимый умный старший брат. Вторым таким братом был Дэймон Албарн из «Blur».

Когда я поступила в университет, я так увлеклась электронной музыкой и трансовыми вечеринками, что мне было не до «Radiohead». Потом было техно. Потом мне опостылели танцы, и я снова вернулась к гитарной музыке. Но уже было не до того. Я не могла попасть на концерт Тома Йорка в Праге в 2008-м, потому что только родила и было не до поездок. Я не могла попасть на его концерт в Берлине в 2015-м, хотя уже были куплены билеты, но жизнь диктовала новые правила.

И как-то ни один человек вокруг не догадался, как мне важно было на них всё-таки попасть в этой жизни. А Д. догадался.

«Fake Plastic Trees» из альбома «The Bends». И «Karma Police». И «Exit Music». И «No surprises». И «Idioteque». «There There». «Daydreaming». «The Numbers».

Я даже видео снять толком не смогла, потому что моя душа была слишком занята. А потом мы накидались коктейлями в первом попавшемся баре и пели песни до утра.

А я позже тоже догадалась впервые отвести Д. на концерт Пола Маккартни на стадион «Barclays». Мы сидели так близко, что пели «Hey Jude» и видели мимику сэра Пола. Она была всё та же. Узнаваемая. Он как будто навсегда остался мальчиком.

Сохрани в себе мальчишество, my love. Пронеси его морским стёклышком, спрятанным в кармане, через бурю, зной, метель и засуху. Достань его в конце странствия и дай мне увидеть: оно всё ещё с тобой, оно ни на минуту тебя не покидало.

Береги этот изумрудный камень в сердце, как ребёнок бережёт вовсе не дорогую гоночную машину в пластиковой упаковке, а шишку, палку и ракушку – находки, добытые самостоятельно в диалоге с миром, подаренные природой.

Твоё мальчишеское – клад. Вижу искры озорства в твоих больших глазах, несмотря на седину у висков. Такие же точно, какие я улавливала в твоём взгляде в девятом классе. Во дворе около школы. Когда мы ловили снежинки ртами. Сохрани в себе худенького, ранимого, ласкового, колючего мальчика с запада Москвы.

Эти преображения вечером дома – из делового джентльмена в костюме-тройке тонкой шерсти в дурашливого шалопая в клетчатых пижамных штанах. Эти танцы со шваброй под треки Канье Уэста. Наша эйфория перед сном, когда смеёшься, пока не выключится сознание.

Сохрани в себе мальчишеское, даже когда судьба заставит взрослеть.

Даже когда она навесит грузы ответственности на твои плечи и прикажет действовать увереннее, быстрее и жёстче. Думать об инвестициях, фьючерсах и налогах. Когда бахнет коронавирус. Когда в тебе проснутся все разом предки по мужской линии и захочется стукнуть кулаком по столу. Когда придёт время выбирать, как надо действовать, чтобы не ударить в грязь лицом, и как стоит жить, чтобы не было потом мучительно стыдно.

А ты закрой глаза, вспомни о стёклышке на дне кармана джинсов и спроси себя четырнадцатилетнего с плеером, двенадцатилетнего с мячиком, пятилетнего с мамой за ручку: как он там?

Как вырасти из мальчика в мужчину и не потерять связи с собой? Как не затвердеть, не утратить чувствительности, не стереть способности слышать и слушать. Сопереживать. Владеть эмпатией как инструментом.

Сохрани в себе мальчишеское. Обнаружь его в песке на пляже Южной Каролины, куда я уехала от тебя в командировку и скучаю, донеси в кармане до дома, положи в коробку, спрячь на далёкую полку и храни – до мига, когда судьба заставит взрослеть.

Она вообще существует? Любовь, от которой не больно?

Это правда, что, любя, мы непременно страдаем? Живём на самом изломе, на острие ножа? Что мы не можем иначе?

Оголяясь перед человеком, мы снимаем с себя защитные оболочки. Отдаваясь ему эмоционально, рискуем получить удар прямо в сердце. Занимаясь с ним сексом, сбрасываем заслонки, кожа к коже, и моментально входим в зону предельного риска – уязвимости.

Каким ты выберешь быть со мной? Какой я выберу быть с тобой?

Жизнь вдали от семьи и от родного города, как бы ты ни старалась, оборачивается подсознательным стремлением обрести маму, какой-то её суррогат. А может быть, жизнь и вовсе является таким стремлением, и преуспевающим в ней считается тот, кто быстрее справился с этим неизбывным комплексом ребёнка в поисках чьего-то там безусловного принятия и понимания.

Как бы то ни было, в Нью-Йорке меня магнитом притянула к себе Элинор Стейнберг. Она годилась мне в матери. Она была психотерапевткой, которую я никогда не смогла бы себе позволить: такие дают консультации за тысячи долларов, а их клиентами становятся кандидаты в президенты, главы корпораций-монстров и их холёная родня.

Но я знала, что придумаю способ связать с ней судьбу, задолго до переезда в Америку, когда ещё в Москве прочитала её первую статью. Тогда переводную, на русском.

Элинор писала о сложном – о дисфункциональных отношениях, когда ты в них уже живёшь, находишься внутри и не можешь выйти. Она писала о нарциссическом расстройстве личности. Она умела быть лучом света, разрезающим непроглядную тьму, и я была её поклонницей.

Я представляла себе, что слышу её успокаивающий голос и рассудительный тон, когда читала перед сном написанные ею, наполненные поддержкой строки о ссорах, вспыхивающих как спички; о резкостях, брошенных друг другу за помпезными семейными ужинами даже в самых роскошных домах; о нарциссизме, рядом с которым, по её мнению, можно научиться жить, но он ранит при этом до крови.

Когда я устроилась работать журналисткой в Нью-Йорке, я стала искать возможность погрузить свой любопытный нос в мир Элинор под профессиональным предлогом. Предлог обнаружился – мне надо было снять очерк о психологах, и я попросила её о короткой реплике для видео. Сердце забилось быстрее, когда я нашла контакты и поняла, что она теперь – в нескольких станциях метро от меня.

Почему она согласилась дать мне интервью? Я до сих пор не знаю. Элинор была закрытой для журналистов. Но в своём письме я написала ей честно, что её тексты помогли мне уехать не оглядываясь. Что в моей жизни были долгие месяцы серого неба над Москвой, а её статьи – тем единственным, что согревало и заставляло просыпаться утром. Даже во время депрессий. Я рассказала, как читала их в далёком российском городе и они тысячу раз объяснили мне трудное.