<p>

   Я, обложившись пухлыми кулями с душистой кладью, сидел на берегу реки и высматривал первые розоватые бутоны пурпурных лилий, прикидывая, как скоро мне придётся лезть в студёную воду за утопленными в иле уродливыми червеобразными корневищами этих великолепных цветов. Вытянуть ломкие корни за хрупкий, легко расслаивающийся стебель было невозможно, приходилось нырять...</p>

<p>

   Закрапал дождь, измельчая рябь на воде, шелестящей походкой приблизился Ненасыть, присел рядом, заглянул мне в лицо.</p>

<p>

   — Что же ты, Арз, — проговорил я укоризненно, — ломился в пробоину, упал в промоину.</p>

<p>

   Он молчал. Дождь нашёптывал мне что-то, но я не понимал его безжизненную речь.</p>

<p>

   — Скоро всё закончится. Потерпи немного ещё.</p>

<p>

   Ненасыть воззрился на реку. И, глядя на приплясывающие под каплями нежно-розовые кулачки-бутоны лилий, я вдруг усомнился в том, что такое уж благодеяние я затеял совершить для бессловесного человека дождя.</p>

<p>

   — Ты-то знаешь, каково думать о будущем, которому и не быть, — сказал я тому, кто выслушивал меня, как никто другой. Не перебивая, не поправляя, не растолковывая мне смысл моих же слов. Без снисхождения, без недоверия, без корысти, без упрёка.</p>

<p>

   — Что очистит от проклятия остров чудес, Ненасыть? Знатное должно быть пожарище... выживет ли хоть кто-то...</p>

<p>

   Человек дождя слушал мои сбивчивые разглагольствования, поглядывая на меня, на бутоны-поплавки, на небо, сорящее меленькими каплями. Его воистину сверхъестественный дар смотреть на что угодно, ни на миг не упуская из пронизывающего внимания душу единожды встретившегося с ним взглядом человека, некогда ужасал меня, теперь же казался неким благом, сутью чистейшей искренности, с чем не хотелось прощаться... Но вот ненастье застеснялось, устало, стекло в почву. Я поднялся, хорошенько встряхнул подмокшие мешки. Тщательно придётся сушить-ворошить огненно-жгучую траву, впрочем, то была забота больше послушника Ульфа, чем моя.</p>

<p>

   Истекли пасмурные дни, и росное утро привело меня в лесистую Южную лощину, полную чистозвонного ликования мелких голосистых птиц. Я догадывался, где обустроили логово варги, и держался как можно дальше от нечёткой границы их терпимости. Насторожённый большак прошёлся рядом, не показываясь на глаза, я чувствовал его запах и слышал, как шуршат резные листья орляка по грубой шкуре. Поняв, что у меня нет преступного намерения побеспокоить матку и щенков, он отстал. Кваканье и урчанье гоблинов я заслышал издалека. Они же не проявили должной бдительности и громогласно возмутились моему нежданному появлению из зарослей клещёвника.</p>

<p>

   — Здравы будьте, горлопаны, — воскликнул я, — соскучились?</p>

<p>

   Не обрадовались, но узнали, не все, так многие. Я же мог распознать только некоторых из всей этой пронырливой братии — самых настырных и упрямых из тех, кого приходилось иногда поколачивать слегка, покуда и они не убедились в том, что я безобиден, аки ромашка, если, конечно, не подскакивать ко мне слишком близко да чересчур резко, бездумно распуская хваткие ручонки. Мои стародавние знакомые — Корноухий, Бурый и Сутулый, по обыкновению, ярились пуще всех прочих, но благоразумно не предпринимали ничего более действенного, чем угрожающие помахивания сучковатыми палками. Когда я спустился к входу в пещеру, без затей именуемую старожилами Гоблиновой норой, волнение достигло такого накала, что отчаянно мельтешащие перед глазами зверьки, разительно похожие на заросших плотной тёмной шёрсткой, нелепо коротконогих и длинноруких человечков, вскипели до пронзительного ушераздирающего шкворчанья. Я знал, они не нападут до последнего, и знал, что до того их лучше не допекать, ведь драться за свой кров они будут ожесточённо, выказывая силу, удивительную для столь хрупких созданий. Что и говорить, даже свирепые варги избегали ввязываться в раздоры с дружной оравой сварливых пещерных карликов.</p>

<p>

   Я повернул наугад вправо и, всем своим видом являя полнейшее безразличие к негодованию суетливых крикунов, пошёл вдоль слоистой, испещрённой извилистыми трещинами скальной кручи, под широким навесом, на который, бывало, не единожды взбирался в поисках отборных экземпляров каменника и горца. Вопли немного поутихли, сменяясь переливчатым урчаньем. Самые бдительные и любопытные гоблины, лопоча и похрюкивая, увязались за мной, а Сутулый, в котором я давно подозревал вожака сего диковинного пещерного сообщества или ещё какую-нибудь важную шишку, так и вовсе поскакал впереди, то и дело разворачиваясь и окидывая несносного меня суровым взглядом.</p>

<p>

   Не пришлось бродить долго. Обтёсанная дождевыми и талыми водами трещина в подножии нависающей над Южной лощиной Становой горы — та самая "промоина", хранящая проклятую тайну неупокоенного человека дождя, источала резко ощутимый смрад догнивающих костей. Осмотревшись, я понял, что варги, привлечённые запахом мертвечины, пытались вытащить тело из-под камней и веток, абы как накиданных убийцами, и, несомненно, мощные зверюги преуспели бы в столь нечестивом деле, но в едва начатое пиршество решительно вмешались гоблины, не потерпевшие у своего жилища раздухарившихся хищников. Мне стоило бы поблагодарить непоседливых горлопанов за то, что они не позволили "расползтись" костям убиенного по всей лощине, но в присутствии этих неотступных и неуступчивых существ я не мог ни на миг расслабиться и выпустить из руки посох или снять с плеча суму. Вмиг попытались бы стащить.</p>

<p>

   Не упуская из виду вороватых соглядатаев, я начал понемногу, без резких движений, выбирать из трещины мусор. Гоблины урчали, переглядываясь, затем вдруг один тощенький молодчик, каковому я сразу придумал кличку Чахлый, углядев в моих действиях что-то неприемлемое, громко заквакал и ухватился обеими ручонками за остроугольный камень, чуть ли ни с его головёнку размером. Но Бурый, не издав ни звука, отвесил вояке затрещину, и тот сразу раздумал хвалиться меткостью. Веток, к моему удивлению, в погребальной трещине оказалось очень много, в большинстве своём хвойных — еловых и можжевеловых, среди них попадались даже ещё зелёные и не осыпавшиеся. Объяснение таковому чуду нетленности я видел только одно, и сие бурчало и журчало на все лады, перемигиваясь и корча рожицы, в нескольких шагах от меня.</p>

<p>

   Когда я, надев холщовые рукавицы, стал извлекать на свет побуревшие, ломкие кости, гоблины совсем притихли. В моей, хорошо известной им, приверженности к растениям и грибам всеядные забияки видели нечто возмутительное, их задевающие, но вполне естественное, теперь же мне удалось озадачить их.</p>