<p>
Тропа, засыпанная щебнем, вылизанная схлынувшими вешними потоками, утоптанная и расчищенная могучими лапами взалкавшего свежей человечины великана и его не менее человеколюбивых сородичей, по счастью, почти не защищалась от дерзости нежданного скорохода россыпями валунов и провалами. Я жарил во все лопатки прямиком в неизвестность, возможно, готовящую для меня душевную встречу с семейством облизывающихся людоедов, но отрыв от якобы неповоротливого хищника, судя по звукам, терзающим не только уши, но всё нутро, увеличивался слишком медленно.</p>
<p>
И вот на беспросветной серости мелькнули завязшие в мерклой зелени вожделенные "солнечные зайчики". Я рванул вперёд, что было сил, перемахивая через крапины живого света, и, оставив позади столь волшебно прекрасные с виду залежи вяленого людоедского дерьма, развернулся, разбрызгивая подмётками отозвавшиеся костяным цокотом мелкие камушки и едва не разбив локоть о какой-то незаметный выступ.</p>
<p>
Пора. Я заглотил чудотворную отраву до капли, до сухого донышка, не колеблясь, ибо отмерил по себе. Качнулось громыхающее смертоносной яростью ущелье, вскипела кровь, изгоняя из самоощущения привычную весомость тела. Сгустилось время.</p>
<p>
Я ринулся навстречу вяло подрагивающей неохватными конечностями пещерной твари, завопив что было мочи. Зверь, казалось, оторопел и замялся, и даже осадил нехотя, вдруг наткнувшись на предсмертное ожесточение лакомой жертвы. Борясь не с ужасом, а с головокружением, я пронёсся мимо зловонной косматой туши, распираемой клёкотом и рёвом, будто невесомая пичуга мимо кряжистого пня. Я рассмотрел, как бугрится литой гнев под чёрно-мраморной шкурой, топорща слюдяную щетину, и над моей головой простёрлась в загустевшем от смрада воздухе карающая лапа твари. Ударное соприкосновение чудовищного кулака с ребристой каменной преградой отдалось в перенапряжённых суставах гулким предчувствием отсроченной боли, затрещала и посыпалась слоистая твердь. Вой поранившейся зверюги леденил мне спину. Заветные сгустки целительного света уже зеленели у меня под ногами. Не смея остановиться хоть на миг, я закружился в странном танце без ритма и выверенных движений, косыми тычками на лету вышибая посохом из причудливой мозаики нечистот и самозарождающейся в них жизни уплощённые камни, обжитые неприхотливыми "солнечными зайчиками". Не успел подобрать ни одного...</p>
<p>
Раззадоренный болезненным промахом тролль уже колыхался рядом, захлёбываясь клокочущим в глотке рыком. И вновь я скользил мимо ощетинившегося бока, и, круша неуязвимый сквозняк, ободранная лапа чудовища забрызгала кровью мои плечи. Пока взбешённая неудачами тварь, сотрясая теснину громовыми стенаниями, разворачивала неохватно дебелые телеса, я, стелясь над мельтешащим в глазах чёрно-серым щебнем, ломая и срывая ногти, накидал за пазуху весомых каменьев, облепленных упругой и мясистой, пропитанной солнцем зеленью. И вновь, утекая из-под чёрной длани пещерного великана, стремглав промчался по тугому витку умопомрачительного риска.</p>
<p>
Предательская ломота занялась в суставах. Капли иллюзорной власти над временем, отмеренные нещадными ударами отравленного сердца, истекали. Я бросился наутёк, вероломно оставив чёрного тугодума один на один с его исступлением. По счастью, я не закружился. Путь к Сухмени, калимой утренним солнцем, вёл на подъём. Зализывающий отбитые лапы тролль не преследовал меня, но я, уже не владея собой, не мог унять нечеловечью резвость, дарованную мне алхимической премудростью мастера Неораса, и всё бежал, бежал, бежал... чувствуя, как трещат сухожилия, как, сползая с кости, расслаиваются хрящи, сдавленные рвущимися от непосильного напряжения мышцами, как выламывает рёбра ошпаренное раскалённой кровью сердце, как лопаются ожжённые горячим воздухом лёгкие, как плавится в поту кожа. Наконец изнурение, объявшее меня, избавило от пытки саморазрушения тело, самонадеянно примерившее на себе птичью неуёмность. Я, шатаясь и еле волоча занемевшие ноги, плёлся по Сухмени, и светозарные ветры безжизненной равнины сушили мою перепревшую шкуру, выстуживая теплящееся в душе торжество удачливого добытчика.</p>
<p>
От устали и холода трясся и стучал я зубами, а вовсе не от испуга, как то, возможно, мнилось сизомордому кровопийце, терпеливо стерегущему меня на берегу Пагуби. Узрев во мне, поникшем, беспомощную жертву, матёрый хищник не таился. Дрянь шкура, дрянь зверь, дрянь мои дела. Я сдавил посох непослушными пальцами до щелчка. Заскользила по искусно вырезанным пазам рукоять, обнажая маленький как ледышка нордмарский клинок. Почуяв угрозу, поджарый зверь глухо зарычал, опустил голову, блеснул тухло-серыми глазками, отвесил челюсть, пуская с языка вязкую слюну. Худоба мосластого хищника не обнадёживала меня. Даже если я не промахнусь, на ногах мне не удержаться.</p>
<p>
Кровопийца вперевалку пошёл на меня, припадая к земле, под бурой шкурой ёрзали лопатки, раскачивая холку. Нескладный зверь, способный подмять и вола, не отличался прыткостью. Я знал — он, понимая, что застать добычу врасплох не удалось, попытается в рывке без затей подсечь меня длиннющими передними лапами.</p>
<p>
Бесхитростная тварь не обманула моих ожиданий. Хрипло урча, зверь ринулся вперёд, и, когда вскинулась в неотразимом замахе выбеленная сединой когтистая лапа, я ткнул остриём белёсое рыло, целясь в раздувшиеся ноздри. Я действовал слишком медленно, и заматерелый убийца, чья дрянная шкура была испещрена многочисленными рубцами, успел извернуться и отпрянуть, негодующе взвизгнув. Но всё же каким-то чудом я устоял и кольнул зверюгу, окровенив слюнявый оскал и заставив призадуматься. Живо отскочив на безопасное расстояние, распробовавший собственной кровушки хищник упрямо топтался на месте и мотал головой из стороны в сторону, примеряясь к наскоку, но не решался броситься на сияющее угрозой лезвие. Он вытягивал жилистую шею, истязая мой слух всеми мыслимыми и не мыслимыми оттенками злобного хрипа. И вдруг подавился неутолённой яростью, накренился, валясь на бок, и забился в агонии.</p>
<p>
Ниспосланный тетивой срезень рассёк яремную вену, проведя багровую черту под моими искательскими похождениями у Пагуби.</p>
<p>
— От это от он ладно на тебя стойку сделал, — довольно цокнув языком, сказал Гримбальд. — Осторожный гад... оголодал разве.</p>
<p>
Зверобой удивлённо смотрел на жалящий посох смиренника Бабо. Пристально разглядывал меня. И даже принюхивался.</p>
<p>
— Ты этого, Одо, — пробасил он мягко, — уж очень долго цветочки собирал.</p>
<p>
Я кивнул.</p>
<p>
Долго. Как долго...</p>
