- Пойдём, Курчинский, пойдём.
- Игорь Павлович...
- Пойдём, Курчинский. Сюда, Курчинский.
Ноги почти не слушаются. Они оказываются в соседнем помещении. Тут очень мало свободного места. Всё забито хламом под потолок: старые парты, доски, бруски, инструменты, неудавшиеся подделки. Вот даже его "троешная" столешница проглядывается. Свет из окон почти и не виден. Всё погружено в слабый полумрак.
- Сядь, Курчинский.
Ноги сами подгибаются возле табурета.
Трудовик оказывается за потрёпанной - советской ещё - партой напротив. Длинные руки его тут же тянутся куда-то к ящику...
- Игорь Павлович, не надо, я никому не скажу...
На свет появляется бутылка водки. С грохотом она опускается на осыпавшуюся зелёную краску.
- Папанька, ты куда ушёл?! Ты где?!..
- Игорь Павлович.., - слёзы сами скатываются по щекам. - Я ведь это... Я ведь за телефоном только... Я никому, честно...
Гранённый стакан пустеет за секунду. И снова полнеет.
- Об этом знать никому не положено, Курчинский. Ты ведь понимаешь, да?
Три поспешных кивка.
- Да, да. Да я и никому...
- Хватит. На вот...
Трудовик было придвигает стакан и к Косте, но быстро одумывается и сам опустошает его. Снова за секунду. Теперь бутыль наполовину пуста.
Затем он подносит к носу рукав - вонючий от опилок, - занюхивает.
- Вот ведь, ж... Ситуация... Сорвался всё-таки... Мда-мда... Мда. Нельзя мне пить, Курчинский. Понимаешь? Нельзя.
- Из за болезни?
- В какой-то степени, - не весело ухмыляется он. - Дар у меня, понимаешь?
Костя торопливо вертит головой.
- Не понимаешь, значит. Да и откуда тебе понимать? Дар мне от бабки ещё достался. Она у меня ведуньей была - к ней вся деревня лечиться ходила. Из столицы даже приезжали - было дело - вот...
Двадцать секунд он молчит. Молчит и Костя. Затем продолжает:
- В общем, дар у меня от неё. Только другой. Я лечить не умею, я оживлять могу. Не людей - нет, я же не этот... Не "некромонах" там какой-нибудь из ваших игр, нет. А вот вещи - пожалуйста. Кукол, например, понимаешь?.. Не понимаешь... Ну слушай. Оживлять я, правда, не всегда могу и не всё. А лишь когда напьюсь хорошенько и в пьяном угаре сотворю что-нибудь. И вот тогда это "что-нибудь" и оживает, понимаешь?.. Как Папа Карло этот, итить его налево... Ой, извини, Курчинский. Мне бабка ещё всю жизнь твердила: никогда, мол, не пей. Это тебя до большой беды доведёт. Вот я и не пил... Да сорвался, блин. Опять...
В этот момент стеклянная бутылка была пуста. Лишь капелька чуть блестит внизу. Голос трудовика запинается.
- А тот, что в шкафу?
- Буратинко-то? Да. Это тоже. Я его тоже по-пьяни сотворил. У друга - ты его знаешь - он физрук - праздник был. Ну мы и накатили немного. Я ещё подумал тогда: я себя контролирую, я быстро остановлюсь. Наружу оно точно не вылезет. Ан-нет, сука... Ой, извини, Курчинский. Извини... Ну, в общем, очнулся я в своём гараже, а там уже он. Ручки свои ко мне так тянет, "папанькой" меня называет... А я его "сынок". "Сыночек"... Ой, - он вытирает влагу с глаз и продолжает: - Вот я оставил его у себя - Буратинку-то. У меня с этим даром ещё история одна была. Это много лет назад случилось. Я тогда ещё молодой был. И тоже сорвался. Очнулся я, а в руках у меня - шкатулка. Красивая такая, резная. Прямо как у Бажова эта малахитовая шкатулка. Только деревянная. Открываю я её и тут же отскакиваю: чертёнок оттуда вылазит. Маленький, зелёненький, с рожками весь. Глазки шальные, как у бандита. Чеховский, в общем. Вылазит он оттуда со своей "вилкой" этой и тут же за дверью скрывается - только его и видели. И неделю потом у нас на районе собак дохлых и выпотрошенных находили. У меня тогда бабка ещё жива была - она мне и посоветовала шкатулку эту сжечь и к бутылке больше не прикасаться. Так я и сделал. И собаки дохнуть сразу и перестали.
Всё это время Костя странно косится на пустую бутылку.
