– Хорошо, – сказала Ветре, окинув Андреаса проницательным взглядом.

Они сели.

Если бы ему пришлось угадывать, сколько ей лет, он бы сказал – сорок пять, но он знал, что Ветре была старше. Ей было за пятьдесят. Ее возраст использовали против нее, когда она стала всего лишь заместителем председателя партии. Темные волосы собраны на затылке, одета в облегающий серый костюм. На шее – маленький серебряный крестик.

– Я не говорила и не виделась с Аннетте уже полгода, – начала она.

Когда она села, ее голос стал еще более мрачным. Ветре стремилась продемонстрировать, что она справляется с собственными чувствами. Ничего необычного для тех, кто привык, что их выбирают. Они презирают слабость. И более всего – свою собственную.

– В большинстве случаев родители впадают в отчаяние из-за бунта детей. Дети напиваются, экспериментируют с наркотиками, занимаются сексом. Что мне об этом известно? С нами никогда такого не было. Моя дочь сердится на меня за мою, как она считает, чрезмерную либеральность. А я на нее за то, что она исчезла вместе с моим внуком. И за то, что она языкастая консерваторша, – Ветре слабо улыбнулась.

– Потому что Аннетте…

Стул скрипнул, когда она откинулась на его спинку и остановила взгляд на потолке, будто слова, которые она искала, спрятались там, под штукатуркой.

– Аннетте живет только для Бога.

У Ветре были блестящие ухоженные волосы. Каждый волосок – на своем месте. Постоянное расчесывание не оставляло челке никаких шансов к бунту.

Все началось, когда Аннетте была подростком. Она не хотела идти в церковь, потому что на дух не переносила женщин-священников, священников-геев, изменения в литургии. Аннетте считала, что церковь издевается над своим собственным Богом.

Ветре усмехнулась и покачала головой. Фредрику показалось, что морщинки вокруг ее глаз в действительности гораздо заметнее, чем во время ее выступлений на телевидении, но его поразило, насколько очевидным было сходство политика с ее телевизионным альтер эго. Скромный макияж был безупречен. Красная помада на губах символизировала доверие и тепло. И было в ней что-то еще едва уловимое. Ее помада была ровного, глубокого, чувственного оттенка и смотрелась так изысканно. Лишь при мимолетном взгляде она казалась обычной, а на самом деле ее тон взывал к подсознательному, любви и вожделению.

Действительно достойный политик.

– Тем не менее мы сохраняли некое уважение друг к другу. Сначала ее вовлекли в «Свет Господень»… В общину, как вы ее называете. И тогда все изменилось.

Рыжеволосый официант-швед подал им кофе. Пока он стоял у столика, Ветре молчала.

Семь лет назад Аннетте начала посещать богослужения в секте из Филадельфии «Свет Господень». Она бросила учебу на лаборанта всего за несколько месяцев до сдачи последнего экзамена.

– Как чертовски глупо, – добавила политик, тяжело вздохнув.

Затем Аннетте продала квартиру на Санктхансхауген – ту, что купили родители, – и переехала в общину. Там она познакомилась с Пером Улавом, отцом Уильяма. Они не хотели венчаться в церкви, но у них было что-то вроде церемонии.

– Нас не пригласили, – подытожила Ветре. Она моргнула и тонкими указательными пальцами потерла уголки глаз.

– Все, должно быть, произошло очень быстро, потому что я не могу представить, чтобы Аннетте легла с кем-то в постель, прежде чем их отношения не получили… благословения. Как вы понимаете, она не такая девушка.

– Да, кажется, на нее это не похоже.

Но счастье оказалось недолгим. Пер Улав умер сразу после рождения Уильяма. Из-за какой-то инфекции. В больнице не сказали ничего определенного. Случайность. Или воля Божья.

– Это ведь зависит от того, кого вы спросите, – задумчиво проговорила Ветре.

Андреас оторвал взгляд от записной книжки:

– Где находится община?

– В долине Маридален. В доме, который они называют Сульру. Нам с мужем не разрешают туда приходить. По словам Аннетте, никому нельзя посещать общину. Это какая-то их параноидальная идея.

Ветре вытянула пальцы, изучая свой безупречный красный маникюр.

Аннетте навещала родителей. Нечасто, но бывало. Может быть, ее трогали слезы матери, каждый раз когда та видела внука. Может быть, это были уколы совести из-за того, что она отказалась от хорошей жизни, устроенной для нее родителями. Но вот уже полгода как она не приходила. Ни слова за полгода.

– Я участвовала в дебатах на радио, где речь шла о девушках и абортах. Я против абортов. Вы вряд ли найдете кого-то в партии, кто был бы за, но я также считаю, что бывают ситуации, когда аборт может быть альтернативой. Очевидно, что Аннетте слушала эту программу. Она была в ярости, кричала и спрашивала, хотела бы я, чтобы она сделала аборт и не рожала Уильяма.

Ветре закатила глаза.

– Как будто это имело какое-то отношение к делу. Она решила, что я берусь судить творение Бога. Что я отступила от Бога. С тех пор мы не общались.

Она опустила глаза.

– В последние месяцы я звонила ей каждый день. Мы с мужем отправили ей бессчетное количество сообщений. Мы умоляли ее подать хоть какой-нибудь знак. Дважды мы приходили к дому общины, но нас грубо выгоняли. Они ставят вдоль дороги своих людей. Охранников.

Она встретилась взглядами с Фредриком.

– Из общины…

На улице Фредрику нашлось место под черным зонтиком Ветре. Они неспешно прошли вдоль каменного фасада Министерства охраны окружающей среды на улице Недре-Слоттсгате. Моросил летний дождь. Андреас отогнал машину обратно в полицейский участок.

– Что тебе известно об этой общине – «Свет Господень»? – спросил Фредрик.

– Помнишь Бьёрна Альфсена – младшего?

Фредрик покачал головой.

Бьёрн Альфсен лишился родителей и старшего брата в автомобильной аварии и, оставшись единственным наследником семейного концерна по лесозаготовкам, стал владельцем сотен миллионов. Если бы он хорошо умел обращаться с наследством, он бы и сейчас оставался одним из богатейших людей Норвегии. Но вскоре после смерти деда, в середине семидесятых, он продал все. Всего за несколько лет он умудрился промотать все семейное состояние. Вечеринки и неудачные инвестиции сделали свое дело. Он вложил крупную сумму в алмазную шахту в Южной Африке и все потерял. Альфсен сотрудничал с режимом апартеида, но местные бизнесмены обманули его. Начало восьмидесятых он провел в судах. Его преследовали банкротства и разъяренные партнеры.

Фредрик подумал, что это – проклятье богатства. Первое поколение зарабатывает деньги, второе поколение распоряжается ими, а третье – проматывает. На самом деле ничего необычного. Трудно ценить то, за что тебе никогда не нужно было бороться.

– Много лет он вел уединенный образ жизни, но в середине девяностых вдруг снова напомнил о себе в качестве влиятельного спонсора в общине пятидесятников[2].

– Значит, он снова разбогател?

– Не знаю. У таких богатеньких детишек ведь всегда спрятано под подушкой несколько крон. Он стал очень консервативен в вопросах морали. Начал предъявлять некоторые требования к общинам, которые поддерживал. На эти требования многие отреагировали негативно. Отношения переросли в конфликт, и он порвал с ними. Основал свою секту.

– «Свет Господень», – подытожил Фредрик.

– Он даже называет себя пастором.

Фредрик бросил беглый взгляд на фахверковые дома[3] на площади Кристианиа-торв. Здесь располагались одни из старейших построек в городе, возведенные богатыми горожанами. Сегодня уже никто и не помнит, кем были те люди. Мимо прогремел трамвай, и асфальт под ногами задрожал.

– Я помню «Свет Господень». Это было лет одиннадцать-двенадцать назад. Они выступали с каким-то жестоким протестом, да?

– Да. Против общества, которое, как они считали, находится в моральном упадке, – сказала Ветре. – Они выступали против постройки мечетей рядом с больницами, где делали аборты. Они бойкотировали венчания гомосексуалистов и митинговали рядом с церквями, где служили священники-женщины. Они считали, что Бог нас накажет. Что Судного дня не избежать… Но потом они все-таки успокоились и исчезли. Честно говоря, я думала, что секта распалась.