С.В. Кафтанов старался, обычно с успехом и всегда с широким знанием дела, склонить пленум пересмотреть решения секции, если данное изобретение получало большое народно-хозяйственное значение. На заседание Комитета приглашались министры или их заместители, которые представляли для премирования изобретения по их ведомству. Здесь можно было поучиться яростному сражению за интересы своего ведомства, но не объективности. Время было послевоенное, и Комитет рассматривал разные самолеты, пушки, танки, амфибии, вездеходы, радиоаппаратуру разного назначения, а наряду с ними автомобили легковые и грузовые, моторы, способы быстрого восстановления гидроэлектростанций, заводов, железнодорожных путей, строительство высокопроизводительных цементных печей, усовершенствование металлургического процесса, кислородное дутье и многое другое.
Голосование шло по трем ступеням: присудить премию (такой-то степени), отложить присуждение, отклонить. По итогам в правительство представлялся доклад. Отделы ЦК все время осведомлялись о ходе работы. Запоздать с докладом даже на сутки было невозможно: дела тогда делались быстро. В то время Комитет только представлял итоги своей работы, а решение принимало Политбюро ЦК. Для подготовки выделялся один из членов Политбюро — сначала это был А.А. Жданов[260], затем Г.М. Маленков[261], и весь материал подробнейшим образом критически просматривался по моему докладу, при участии и заместителя председателя Комитета, и ученого секретаря. Во многих случаях вызывались министры. Для меня это было хорошей репетицией к будущему докладу на Политбюро. Кое-что менялось, чаще в сторону расширения.
Наконец наступал «судный» день. Предупреждали, что сегодня вызывают в Кремль. Обычно заседание назначалось на 10–11 вечера и длилось примерно до двух часов ночи. Заседание, на котором я присутствовал впервые, происходило в кабинете Сталина в кремлевском здании Совета Министров (в 1947 г.). Мы вошли в это здание не обычным входом, а в дверь со стороны кремлевской стены, выходящей на Красную площадь, и после (второй уже) проверки поднялись на лифте. Поскребышев[262] — секретарь Сталина, маленький лысый генерал с крайне некрасивым красным лицом и басистым голосом, ввел нас в кабинет. Должен сознаться, что хотя я чувствовал себя «хорошо знавшим урок», однако от волнения и смущения не мог ни на ком и ни на чем, кроме Сталина, сосредоточиться, и поэтому многого не запомнил, а многого не заметил.
Сталин был, как и в последующие встречи, в сером френче. Из членов Политбюро ясно помню А.А. Жданова. Нас усадили за стол. Меня сначала удивило, что даже для первого знакомства обошлись без рукопожатий. Затем я сообразил, что это во всех отношениях целесообразно. Одни рукопожатия превратились бы в большую никчемную ежедневную работу. Справа от меня сидели Ю.А. Жданов — зав. Отделом науки и высшей школы ЦК и Шепилов[263] — зав. Отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), в который входил и Отдел науки ЦК. Я впервые присутствовал на подобном заседании и после того, как мы расселись, ждал какого-нибудь сигнала для начала. Его не было. Посторонний разговор. Маленькая заминка. Тогда я спросил: «Позвольте докладывать?» Сталин с маленьким оттенком раздражения сказал: «Ну мы же только и ждем». И я начал доклад, по возможности лаконично и ясно рассказывая о каждой работе. Иногда А.А. Жданов, который в этот раз был куратором и подробно ознакомился с работами, вставлял замечания. Иногда Сталин задавал вопрос. Когда перешли к изобретениям и конструкциям, главным образом военным, Сталин был в своей сфере и по каждому самолету, танку, орудию знал все данные, все достоинства и недостатки и состояние производства, так что достаточно было назвать премируемый объект.
Через какое-то время после начала доклада, но когда рассмотрение еще не было окончено, события приняли неожиданное направление в отвлечение от «повестки дня» или скорее от «повестки ночи». Сталин обратился к младшему Жданову (Юрию Андреевичу), спросив, что это за доклад он делал в Политехническом музее по поводу Лысенко. Надо сказать, что об этом на днях сделанном докладе много говорили в Москве, особенно в научных кругах, и те, с кем я мог разговаривать, радовались и хвалили Ю.А. Жданова. Юрий Андреевич ответил в таком роде, что он критически разбирал в свете современной науки теории Лысенко, что лысенковские воззрения с научной точки зрения не выдерживают никакой критики, что они тормозят и тянут назад всю биологическую науку.
«Кто вам поручал этот доклад?» — последовал вопрос Сталина, в голосе его слышался металл. Юрий Андреевич уже стоял и, слегка побледнев, твердо отвечал, что он делал доклад по собственной инициативе. Я взглянул на А.А. Жданова и увидел, что он весь покраснел и очень волнуется. Дальше диалог продолжался так (ручаясь за его смысл, я не могу по памяти воспроизвести его дословно). Сталин: «Как же так? Наше сельское хозяйство живет и дышит работами Лысенко, а вы идете против него и пытаетесь его дискредитировать. Слыхано ли у нас, чтобы работник ЦК проявлял собственную линию, выступал по собственной инициативе?! Ну-ка, скажите мне» (это уже в сторону членов Политбюро). — Голоса: «Так не бывает, это неслыханно». Шепилов сидит бледный рядом с Ю.А. Ждановым (он как начальник отвечает за действия Ю.А. Жданова).
Сталин далее говорит: «Вот что, вам надо подумать (как будто в сторону Шепилова), как ликвидировать сделанное, дезавуировать это выступление, поднять Лысенко. Только так, чтобы Юрия Жданова не ударить, ведь он это по младости и непониманию, а намерения у него были хорошие».
Так родилась знаменитая сессия ВАСХНИЛ 1948 г.[264], чуть ли не на двадцать последующих лет утвердившая лысенкоизм и затормозившая развитие биологической науки.
У великих людей и ошибки великие!
Не помню, как закончилось это заседание. Впечатление от описанного «отклонения от повестки» было так сильно, что подавило все остальное. И как ни сильно было это впечатление, я совершенно не представлял себе страшных для советской науки последствий будущей сессии ВАСХНИЛ.
Я был председателем Комитета с 1947 по 1961 г. включительно и, таким образом, участвовал еще в четырех или пяти заседаниях Политбюро ЦК, вплоть до последнего года жизни Сталина. Позднее процедура была упрощена, и Комитет получил право присуждать, а не только рекомендовать премии.
Последующие заседания Политбюро с рассмотрением Сталинских премий происходили в так называемом овальном зале. Все участники — члены Политбюро, работники ЦК, приглашенные министры и мы — рассаживались в зале. Сталин входил и садился на место председателя за длинный стол, тянущийся от стены и завершающийся местом докладчика. Я тотчас шел со своими материалами на место докладчика, и доклад начинался. Я чувствовал себя гораздо свободнее (хотя и был напряжен), чем во время первого заседания, когда доклад прерывался обсуждением, иногда затягивавшимся. С интересом наблюдал я за Сталиным, с особым благоговейным чувством смотрел на него и слушал. В сером френче с погонами с крупными маршальскими звездами он шагал вдоль стола, куря папиросы (а не трубку) и раздумывая. Иногда останавливался и говорил. Бывало, что подходил вплотную ко мне, когда хотел взглянуть в мои материалы, и я видел его большие с пигментированными возрастными крапинками руки так же близко, как мои собственные. Что ни говори, как ни вспоминай ошибки Сталина, действительные и мнимые, но что было бы без него, как бы окончилась война, страшно было представить. Несмотря на напряжение во время таких ночных заседаний, я отвлекался во время обсуждений и думал о нем. Что за сущность у этого человека? И мне казалось, что это тот же синтез доверчивости и подозрительности, как у Отелло. Позднее стало ясно, и кто Яго — Берия[265].
