– Не без этого, – довольно отстранённо сказала София, сделав маленький глоток кофе.

– А там через синагогу и в Израиль свалил. Родня в шоке вообще была… Я, кстати, очень не люблю выражение «я в шоке». Девчонки из фиговых вузов, помнится, раньше все так говорили…

– Это точно!

– Но они именно в шоке и были… Ну так, покрутился я в Израиле, в кибуце пожил. Апельсины мы там выращивали… А потом вот сюда рванул, благо «шенген». Сначала квартиры с турками ремонтировал, теперь вот тут… А ведь там, дома, и работа была неплохая, и перспективы. Работодатели у нас, конечно, ушлые были. Ни Москва, ни Питер, ни Ханты-Мансийск денег особо не платили, но перспективы были. Но не смог я там больше жить, всё о ней напоминало. А тут и поговорить толком не с кем – что Анри, что Жозеф, что остальные – они ж, несмотря на эту долбаную политкорректность, даже колледж окончить не смогли! Вот и сижу тут, перед тобой душу изливаю. Про поездку в Суздаль с Алёной вспоминаю, про тот кусок торта маминого, что она мне в последний день дала тогда… Водки для полноты антуража только не хватает, типа, русские эмигранты в Париже…

– Бывает, – София пожала плечами.

– До сих пор, наверное, в «Одноклассниках» в профайле у меня мой город родной указан, в «Фейсбук» тоже несколько лет уж не был. Бред. Расскажи мне лет пять назад о том, где и как я буду, не поверил бы… А Алёна как сейчас?

– Хорошо всё у неё.

– Ты позитивная такая…

– Нет, это, Артур, тебе только кажется…

– Может, ещё по кофе? – Артур даже сам удивился, как жалостливо это у него прозвучало.

– Нет. Спасибо за кофе, кстати.

София поднялась из-за стола, взяла сумочку и пошла к выходу.

Как это фото появилось в колонии, никто так и не понял. Кажется, действительно первыми его увидели сидельцы из седьмого отряда, где был и Артём. Впрочем, фото это потом обошло если уж не весь лагерь, то бóльшую его часть – потом об этом говорил сидевший в третьем отряде Андрей, с которым Артём учился когда-то в начальной школе. Да и ещё один бывший зэк потом, в областном тубдиспансере на Родионова, тоже вспоминал об этой фотографии и говорил, что видели её и в четвёртом, и в восьмом отрядах.

Самое простое объяснение появления снимка было связано с бывшим сутенёром Димой Бельмондо, как раз и сидевшим в седьмом отряде. Дима, правда, от этого напрочь открещивался и, кажется, был искренен – смысла на середине своего срока (отнюдь не за торговлю девочками, а за разбой, но это уже неважно!) засветить фото своей бывшей подчинённой, да ещё и не получить с этого ровным счётом никакой выгоды, у него не было. Была ещё версия, появившаяся в аккурат перед новым, 1999 годом, что на фото запечатлена проститутка из элитного московского борделя (отсюда и непонятная надпись «МАГАЛИ» с обратной стороны фотографии), а предназначалось её изображение для одного грузинского вора в законе. Всем только непонятно было, почему фото оказалось у них в зоне, тогда как грузинский законник сидел по соседству, и к тому же в конце девяносто седьмого года был этапирован куда-то на Урал. Иначе говоря, где эта фотография провела около года, было совсем не ясно.

Сидевший в четвёртом отряде рецидивист Колька Интеллигент, любивший качественную иностранную литературу (он даже порывался написать детектив в стиле А. Перес-Реверте) и тяжёлые наркотики, даже выдвинул фантастическую версию, согласно которой фото было вброшено зоновскими операми и должно было каким-то очень замысловатым образом расколоть отрицательно настроенных осуждённых и усилить позиции «актива» в зоне. Всерьёз в эту версию, навеянную не только чтением если уж не Перес-Реверте, то как минимум У. Коллинза, а скорее даже употреблением героина внутривенно, поверил, кажется, только рецидивист Смурый, отбывавший в свои почти восемьдесят лет бог знает какой срок. Его, разумеется, уважали, но всерьёз к человеку, путавшему по причине стойкого маразма колымские лагеря с мордовскими, а Бутырку с Крестами, никто не прислушивался.

Впрочем, несмотря на неясность происхождения фотографии, равно как и обстоятельств её появления в колонии, нельзя было отрицать того, что она произвела фурор. Красивая девушка лет восемнадцати-двадцати, одетая в стильный, хотя и на первый взгляд неброский джемперок, навсегда покорила сердца сидельцев. В конце девяносто восьмого – начале девяносто девятого года фото стало своего рода переходящим знаменем. Право взглянуть на него было чуть ли не главной ценностью для основной части осуждённых. Наиболее авторитетные зэки поделили между собой возможность повесить фотографию на несколько дней у себя рядом со шконкой. О встрече с девушкой на фото грезили, кажется, все – причём смотрящий за колонией Петя Горбатый вряд ли отличался в этом от зоновского завхоза, бывшего десантника Вовы Рэмбо. Никто, правда, так и не мог понять надпись «МАГАЛИ» на обратной стороне фотографии. Идеи о том, что это первые буквы фамилии – например, Магалина или Магалинская, или даже Магалий, – отвергались всеми, поскольку следов стирания не было, а прочие буквы, несмотря на то, что фото действительно гуляло по рукам, уцелели и были вполне читаемы. Мысль о том, что на снимке француженка, также не встретила поддержки у сидельцев.

Артём видел то фото всего три раза. Последний раз это случилось двадцать второго января, ровно за месяц до его освобождения. Его товарищ Саня Тюлихов, с которым они в последний год постоянно чифирили вечерами, выменял на полчаса это фото за пачку сигарет у своего земляка-павловчанина.

– Тём, тебе ведь на волю через месяц, – произнёс Саня, отпив чифира.

– Да, Сань, ровно через месяц дома буду, – Артём Фоминых мечтательно посмотрел куда-то в сторону потолка в другом конце барака.

– Тём, а ты Магали эту найди, – вдруг попросил Саня, – ты ж сам говорил как-то, что она студентка, наверное. А ты ведь в вузе восстановиться хочешь. Так найди её там!

– Ты сказал… – Артём был так ошарашен, что даже не заметил, как обжёгся чифиром. – Ты пойми, Саня, пока восстановят меня (а могут и не восстановить после судимости), пока подлечусь, пока с работой решу – это ж времени сколько пройдёт. Да и вузов в Нижнем сейчас полно. Я ж не знаю, где она учится или училась… Да и восстанавливаться буду только на заочное…

Кажется, они поговорили о перспективах поиска ещё минут пять или чуть больше того. А потом отрядный блат-комитет, состоявший после этапирования Саши Гуляева в Мордовию сплошь из дзержинцев, позвал к себе Саню. Вроде как с просьбами, которые он должен будет выполнить после того, как будет этапирован в тубзону в Кайск (этапировать его должны были со дня на день). Впрочем, просьбу ту Санину Артём не забыл…

А за день до освобождения, двадцать первого февраля, про фотографию Артёму напомнил новый зоновский опер. Сказав дежурные фразы о нежелательности попадания Артёма вновь за колючую проволоку («знаю, что ты не за своё сел, но ведь сюда и те, кто не за своё сел, заново попадают») и даже похваставшись, что у него буквально час назад родилась племянница («Ксенией назвали. Как знать, вдруг вас потом жизнь и столкнёт… Авось, хоть по-хорошему. Ты, конечно, парень неплохой, но зачем ей бывший зэк с тубиком, пусть и залеченным»), он под конец задал вопрос, удививший Артёма:

– Фоминых, а с фоткой там что? Не знаешь, откуда она в лагере и по чью душу?

Артём понял, что, во-первых, фотография всё-таки попала не через гуиновцев и, во-вторых, что какое-то значение ей оперчасть в лице нового опера почему-то придаёт. Говорить Артём, правда, ничего не стал, сославшись на то, что ничего не знает и вообще не блатной.

Просьбу Санину Артём попытался исполнить и даже рассказывал ему о своих попытках весной 2002-го в тубдиспансере на Родионова, куда Саню положили после освобождения. Впрочем, вскоре Саня ушёл в запой и был с позором изгнан из больницы. Вряд ли после этого судьба Магали волновала его, тем более что вскоре он то ли вновь сел, то ли вообще умер.