По крайней мере, так казалось поначалу.

Никаких бурных чувств между ними не было. Не отдавая отчета, весь отпущенный запас любви Ларионов расходовал на сестру, ни одной другой женщине не осталось даже грамма.

Но сестра стала чужой женой.

Его женой она стать не могла – не только по законам социума, он вообще никогда не позиционировал Нину сексуальной партнершей.

А жить при родителях выросшим мальчиком не хотелось.

Ларионов переборол скандал и женился. Некоторое время они с Леной жили в старой детской комнате.

Просыпаясь ночью, он ловил себя на иллюзии, будто все вернулось в прежние времена и обнимает он сестру, никуда не ушедшую из дома.

Однако жить с женой и родителями на одной площади оказалось пыткой, он был готов уйти куда угодно, хоть в общежитие.

На счастье в нужный момент умерла бабка по матери – мерзкая, скандальная старуха, с которой не общалась даже мать.

В ее однокомнатной квартире был с детства прописан Ларионов, он поспешил убежать туда, оставив родителям возможность до хрипа лаяться в одиночестве.

Когда через три года – в конце Елениной аспирантуры, когда она вышла на защиту диссертации – родилась дочь, мать с отцом совершили единственный за всю жизнь разумный поступок: родственный обмен. Ларионов с расширившейся семьей вернулся в прежнюю квартиру, а родители переехали в однокомнатную.

Там они до сих пор продолжали яростно скандалить; дети не приходили к ним даже на дни рождения.

Жизнь брата и сестры была отравлена родителями, они не желали вспоминать о существовании матери с отцом.

Ларионов жил в доме своего детства.

Большая комната служила гостиной и спальней им с женой – как служила когда-то родителям.

В меньшей, где они с сестрой строили игрушечную жизнь, поселилась дочь. Брата у Ларионовой-младшей не было, иметь двоих детей в наши дни стало трудно.

Катя, этим летом перешедшая в одиннадцатый класс, жила как обеспеченная, в меру избалованная девочка в комнате, заваленной мягкими игрушками, с телевизором, музыкальным центром, компьютером и кучей прочих современных гаджетов.

Все это вместе взятое не могло наполнить жилище той давней невысказанной любовью, в которой росли Ларионов и Нина.

– А где твои? – спросила сестра, бросив на пуфик пластиковый пакет с вещами. – Надолго отбыли? когда и куда?

Еще ничего не было готово к празднику жизни, на журнальном столике не стоял поднос с закусками. Не имелось ни одного признака грядущего, но Нина догадалась обо всем.

Вероятно, дух свободы, который окутал Ларионова, едва замызганный пассажирский поезд лязгнул сцепками и отвалил от перрона, был столь силен, что заполнил собой всю квартиру.

– Лена с Катькой у бабушки в Альметьевске, – ответил он. – Сегодня отправил.

– А по какому поводу? – спросила Нина, сбрасывая туфли на каблуках, в которых была выше брата.

– Так Ленка же доцент в академии. Весь год преподает, летом отпуск два месяца.

– А, ну да, – сестра кивнула. – Так редко видимся, что уж и забыла все.

– Зато я рад тебя видеть, как никогда, – возразил Ларионов.

– Да уж, вижу, как ты рад…

От Нины не укрывалось ничего, она улавливала его состояние.

– Да, – признался он. – Скажем так… На вечер у меня были некоторые планы. Но вот ты приехала… внепланово…

–…На ремонт…

–…И я рад на самом деле. А планы не испортятся, если их отложить на один день.

– Ну ладно, Саша, живи пока.

Сестра улыбнулась.

– И кто говорит о вечере? Еще не вечер. Сейчас быстро вымоюсь, высушусь и уеду, сможешь запустить свои планы чуть позже.

Ларионов вздохнул и ничего не ответил.

Целый час, пока сестра ехала, он ничего не делал, даже не смотрел никакого фильма – просто сидел на диване и думал.

Точнее, вспоминал их жизнь в этой квартире.

И сейчас радость встречи была искренней.

Правда, Ларионов отметил, что за год или около того, пока они не виделись, сестра не то чтобы постарела, а поблекла.

– В общем, скажи, где можно раздеться и дай мне какой-нибудь халат.

– Ленкин пойдет?

– Почему бы нет.

– А раздеться можешь в Катькиной комнате.

Сестра кивнула.

– Ну, то есть в нашей с тобой бывшей, – зачем-то пояснил он.

За дверью ванной ровно шелестела вода.

Не зная, чем себя занять, Ларионов занялся праздничным ужином.

Он подумал и решил, что если сестра уйдет сразу после мытья, то стоит немедленно приступить к программе. А если бы она задержалась, можно было посидеть вместе. И это тоже оказалось бы хорошо.

Он неспешно орудовал на кухне: нарезал ломтиками «рижский» хлеб, открыл банку и выложил в вазочку фальшивые крабьи клешни. Потом откупорил маслины, слил сок, вывалил их в другую вазочку. Затем поставил на плиту сковородку, налил масло, но китайскую смесь пока оставил в морозилке, решив, что начнет ее жарить, когда прояснится ситуация.

Все шло своим чередом, водка ждала в морозильнике и при любом варианте обещала свободу.

Вода шумела и шумела, Нина наслаждалась процессом.

Продолжая плыть на волнах нахлынувшей свободы, Ларионов ощутил нереальность ситуации.

Он находился в своем доме, где неспешно – без взлетов и падений – текла нынешняя семейная жизнь: настолько безэмоциональная, что казалась вечной, хотя таковой не была.

И в то же время в этом же доме, в этих же стенах – только между других обоев и среди другой мебели – прошли первые двадцать лет, проведенные в беспорочной близости с сестрой.

Сейчас казалось, что ничего того на самом деле не было, все лишь приснилось.

Но то было – и было, несомненно, лучшим в его жизни.

И сейчас вода шумела в той же ванной комнате, где они с сестрой когда-то невинно намывали друг друга по утрам.

Более того: несмотря на то, что на месте убогой железной ванны родителей давно стояла уютная акриловая, угловая и сияющая, и душевых леек за эти годы было сменено бессчетно, вода падала на то же самое тело, которое когда-то прижималось к нему в постели.

Ларионов потряс головой.

Мысли о прежней счастливой жизни вытеснили мечты о грядущих женщинах, которых предстояло найти по одной на каждый ошеломительно свободный вечер.

Он думал сейчас о Нине – о ней и только о ней, потому что когда-то она была его всем.

Это казалось странным, поскольку та жизнь давно умерла и ничего не могло повториться.

Но наваждение было слишком сильным.

Поставив и маслины и крабовые клешни обратно в холодильник, чтобы они не нагрелись за время ожидания, Ларионов прошел в комнату дочери.

Там нашлись вещи сестры, больше им было негде быть.

На сиденье стула лежали прозрачные колготки, на спинке висело платье, сверху белели трусы и чернел бюстгальтер.

Он был небольшим в сравнении с теми парашютами, что носила жена. Обзаведясь выпуклостями достаточно рано, Нина замедлила, потом вовсе остановила рост своих форм; сейчас ее грудь стала даже не средней, а маленькой.

Точнее, такой она казалась: обнаженной сестру Ларионов не видел больше двадцати лет.

Их нежные объятия обуславливались ночными привычками. Став спать в разных комнатах, они перестали раздеваться на глазах друг у друга.

Опять увидев Нинино белье, Ларионов почувствовал, как внутри что-то дрогнуло.

Это «что-то» было не постыдным, а смешным. Но тем не менее он оглянулся на дверь – понял, что сестра еще намывается, и взял в руки ее бюстгальтер.

Далеко не новый предмет туалета пах ее телом, ее косметикой.

Когда-то давно Ларионов смог бы узнать запах сестры среди сотни одинаковых девочек. Та память не стерлась, но Нина перестала быть той Ниной.

И было бы странно, улови он нечто знакомое в запахе тридцативосьмилетней чужой женщины.

Аккуратно – чтобы сестра не поняла, что брат трогал ее интимные вещи – Ларионов положил бюстгальтер на прежнее месте, прошел мимо шумящего душа, достал из холодильника водку, с хрустом свернул девственную пробку, налил полную большую рюмку и быстро выпил.