На этот раз пленка не оборвалась; невнятная женщина, окутавшая горячим телом, была с ним до самого конца.

Очнулся Ларионов, не понимая ничего, нашел себя в привычных объятиях сестры.

Но рука, свободная от Нининых плеч, стискивала ее грудь, а между ними было горячо и клейко. В небольшой детской комнате слоями полз взрослый запах.

Жидкость была знакомой. Ларионов умел вызывать ее, запершись в туалете с подходящей картинкой из «Огонька» и остервенело фантазируя о всех женщинах без исключения – вплоть до соседки по подъезду, которую однажды видел без бюстгальтера под летним платьем. Сестра в таких фантазиях не присутствовала; она не позиционировалась как тело, с которым можно испытать конвульсии.

Но наслаждение, которое только что завязало в узел, не шло ни в какое сравнение с тем, что бывало при взгляде на туго обтянутую промежность какой-нибудь фигуристки. А жидкости пролилось столько, что сестра казалась принявшей скользкий душ.

Все стало ясным. Он осторожно убрал ладонь с теплой груди.

Нина не шевельнулась, дышала ровно, хотя ему показалось, что она лишь притворяется спящей. Это было лучшим, что могло быть. Ларионов успокоился и вскоре снова уснул.

Спешить не приходилось, они оба учились во вторую смену.

Пробудившись полностью уже в начале дня, они не сразу смогли разъединиться: все высохло и намертво склеило их животы.

Нина поднялась первой, по-новому взглянула на нижнюю часть его тела и слегка порозовела.

Не имея опыта, Ларионов все-таки знал, что именно бывает между мужчиной и женщиной перед выбросом клея, и каков результат, если у нее это впервые. Поэтому, когда они выбрались из постели, Ларионов первым делом проверил простыню. На том месте, где лежала Нина, осталось желтое заскорузлое пятно, но следов крови не нашлось.

Он облегченно вздохнул, поняв, что ночное событие не отличается от упражнения перед голыми ляжками фигуристки.

Правда, постель пахла не только его продуктом и их общим потом, а чем-то еще – очень волнующим и совершенно незнакомым.

Но Ларионов не стал на этом заостряться, переживаний хватало. Он ничего не сказал сестре и она ничего не спросила; оба сделали вид, что ничего особенного не случилось.

В квартире стояла мирная тишина: родители давно ушли на работу. Никого не опасаясь, брат с сестрой не стали одеваться, а занялись необходимыми делами.

Прежде всего они поставили стираться испачканную простыню, а кровать не заправили, оставили проветриваться, поскольку она промокла до матраса.

Потом пришла пора избавиться от следов ночного происшествия. Ванная комната в квартире не отличалась величиной, брат с сестрой по очереди приняли душ, несколько раз намылив и омыв друг друга.

Это было не в новинку; без родителей они нередко занимались гигиеной обоюдно – не ради острот, а проявляя невинную нежность.

Но в этот день прикасаться к Нининому телу оказалось как-то нехорошо волнующе.

И даже смотреть на нее было неловко. Грудь казалась набухшей, соски стянулись и покраснели на вершинках. Над тем местом, которое Нина сегодня намывала с особым тщанием, вились черные волосики, которых раньше то ли не было, то ли он не замечал.

Впрочем, это могло показаться: Ларионов все еще был сам не свой.

Однако незнакомое видение знакомых вещей ударило в затылок нехорошим сомнением.

Пересилив себя, он взглянул сестре в глаза и как можно спокойнее спросил, не сделал ли он с ней ночью чего-нибудь плохого.

Вопрос был ужасен. Но еще более ужасным оказалось бы жить дальше, мучась догадками.

Сестра вдруг покраснела – маков цвет пролился на нее снизу вверх, от живота до бровей, нахмуренных под мокрыми волосами – и беззвучно покачала головой.

А потом нагнулась из ванны и быстро поцеловала в губы.

Поцелуй пробил так, что Ларионов еле дождался, когда сестра ополоснется еще раз и примется вытираться.

Подав ей полотенце, он рванулся в туалет, даже не прихватив журнала.

В последний момент перед началом судорог он подумал не о соседке по парте, которая целый год истязала голыми коленками, а о сокровенных местах сестры.

Это было не просто ненужным, а лежало за пределами допустимого.

После туалета стало чуть спокойнее.

Сестра привычно накормила яичницей, они, как обычно, взявшись за руки ушли в школу. Ничто не выбивалось из распорядка.

Однако он понимал, что случившееся серьезно.

Ларионов помнил сон, но не осталось в памяти, как он взял Нину за грудь.

Он знал, что все сущее меняется. Динамику восприятия невозможно было предугадать.

Днем он боготворил сестру, жил ею, поправлял каждый ее волосок и сдувал с нее пылинки.

Но ночью голова отключалась и верх брало тело.

И не было никаких гарантий, что через некоторое время он не изнасилует сестру во сне – или просто не причинит ей боль – а утром ничего не вспомнит.

Жизнь требовала коррекции.

Вечером брат c сестрой привычно легли в одну кровать, привычно обнялись и завели привычный разговор. Но, почувствовав, что вот-вот заснет, Ларионов расцепил объятия, поднял Нину и молча отвел в другую кровать.

Сестра не спросила причины, но, кажется, не удивилась. Вероятно, случившееся было шоком не только для него.

Ничто другое в их отношениях не изменилось; они продолжали по вечерам нежиться в объятиях и даже иногда целовались.

Подобных эксцессов не повторилось.

Не желая больше рисковать, перед сном Ларионов с особой яростью – иногда по два раза подряд – опустошал себя над «Огоньком», это помогало.

Так они жили, пока в восьмом классе Нина не стала девушкой.

Не подготовленная дурой матерью к переменам, она испугалась и, как всегда, обратилась к брату. Ларионов знал, что кровь, появившаяся без его участия, означает переход сестры в новое состояние, и велел ей поговорить с матерью.

Родители спохватились, наконец осознали, что выросшие дети продолжают жить в одной комнате, и в семье произошла перестановка.

Ларионов переселился к отцу, его место около Нины заняла мать.

Тихая семейная жизнь брата и сестры закончилась, ее сменил кромешный ад: мать переключила норов с отца на дочь.

Теперь в доме круглыми сутками стоял крик по поводу Нининого поведения.

Осуждалось все, до сих пор не замечаемое, вплоть до длины юбок, в которых – по мнению матери – Нина напоминала проститутку, а не школьницу.

Ларионову тоже было несладко с отцом; тот не скандалил, но равнодушие и отсутствие тем для разговора омрачило существование.

И даже поступление в университет не вернуло ощущения жизни.

В редкие часы, оставаясь дома вдвоем, брат и сестра бросались друг к другу. И, тихо жалуясь на перемену судьбы, опять строили планы, теперь уже совершенно серьезные.

Подростковый период завершился, юность обещала быстро перейти в молодость.

Едва достигнув восемнадцати, Нина вышла замуж за сокурсника по финансово-экономическому институту – первого попавшегося, который имел жилплощадь, позволявшую убежать от матери.

Ларионов провожал сестру с тоской; он еще не разбирался в людях, но белесый Шипунов ему не понравился. Но он был счастлив за Нину, совершившую побег из тюрьмы.

Дома все откатилось на прежний уровень: отец с матерью вернулись в большую комнату, он снова обосновался в детской спальне.

На своей прежней кровати Ларионов жутко затосковал: из-за взаимной неприязни к зятю они практически перестали видеться с Ниной.

Спать одному там, где прошли счастливые 15 лет невинного супружества с сестрой, было невыносимо, и он тоже поспешил жениться, хотя делать этого не собирался.

Многие психологи утверждают, что при выборе спутницы жизни мужчина подсознательно ищет женщину, похожую на мать.

Иметь жену, чем-то – хоть цветом глаз – напоминающую мать, Ларионову не могло пригрезиться в жутком сне.

Он искал девушку, похожую на сестру.

Сокурсница Лена, приезжая из Альметьевска, больше прочих могла сравниться с Ниной – не внешностью, а характером.