Они были близки с детства, сам он до определенного возраста считал сестру лучшим другом.

Между ними не возникало ни драк, ни ссор, ни даже взаимных обид.

Такими их сделала семья.

Родители, достаточно интеллигентные люди, жили недружно, скандалили на пустом месте, любое хозяйственное дело всегда сопровождалось руганью.

Их раздражала теснота двухкомнатной квартиры, где под ногами болтались двое детей. Когда родилась Нина, СССР еще не развалился и социалистические порядки оставались в силе. Будь чуть более деловым, глава семьи при двух «разнополых» отпрысках мог получить трехкомнатную квартиру. Но отец деловым не был.

Став взрослым, Ларионов пришел к выводу, что причиной семейных неурядиц являлся невыносимый характер матери – который по чудесной случайности не передался сестре – помноженный на идиотское упрямство отца.

Вся жизнь родителей прошла в ссоре. Вспоминая детские годы, Ларионов удивлялся, почему они не развелись, а продолжали жить вместе, изгрызая до костей.

Впрочем, в те времена – в последней четверти прошлого века, на закате второго тысячелетия – институт семьи еще оставался священным.

Видя разлад родителей, Ларионов с сестрой крепко держались друг за друга.

Поскольку иного помещения не имелось, они жили в одной комнате, кроватки стояли вдоль противоположных стен.

Лишь позже – когда сестра уже ходила в четвертый класс – отец разгородил комнату белой медицинской ширмой.

Родители были настолько заняты выяснением отношений, что сестра оставалась без материнской сказки на ночь. Ее рассказывал Ларионов.

Наскандалившись за несколько вечерних часов, мать с отцом засыпали мертвым сном.

Нина спала плохо: ее мучили ночные страхи. Почти каждую ночь она плакала, находясь на границе яви.

Мать не слышала ничего. Ларионов просыпался от хныканья, вставал, вынимал из соседней кроватки дрожащее тельце и забирал к себе.

Нина доверчиво прижималась к брату и снова погружалась в сон.

Позже она стала сознательно забираться к нему, когда утихали родители. Ночью сестра любила поговорить о чем-нибудь страшном.

Иногда, наговорившись, она уползала в свою постель, иногда засыпала на полуслове, лежа на его руке и нежно дыша в ухо.

Такие ночи Ларионов любил больше всего: он чувствовал, что сестра – его вторая половинка, которая не может жить без него так же, как и он без нее.

Будучи на два года старше, он не только водил сестру в школу, но каждую перемену навещал, проверяя, все ли с ней хорошо.

Ларионова пробовали дразнить привязанностью к девчонке – хуже того, к младшей сестре. В ответ он молча бил в зубы: быстро, точно и без предупреждения. Попытки вскоре прекратились.

Однажды ночью Нина пожаловалась на одноклассника, который ее больно щипал. На следующий день Ларионов спустился в отделение малышей, спросил у сестры – «который?» – и нанес привычный удар, не подумав о разнице весовых категорий. Обидчик упал, как подстреленный, и лишь чудом задел виском портфель, лежавший на краю стола, а не его острый угол.

Тот случай стал достоянием общественности. Родителей вызвали в школу, дома Ларионов получил чудовищную выволочку; впервые в жизни отец и мать не скандалили между собой, а дружно набросились на сына.

Он стерпел все, уверенный в своей правоте.

К Нине больше не приставали.

Они часто делились планами на будущее.

Нина мечтала стать балериной, что при ее фигуре казалось вполне реальным. Ларионов – как и все мальчишки, увлеченный техникой – собирался стать летчиком, хотя при его росте это вряд было возможным.

Нехорошие сны постепенно отступили от Нины, но она продолжала спать с братом, привыкнув к его близости с рождения.

При этом в ситуации не было ничего дурного.

Между ними вообще не возникало неловкостей, имеющих гендерную основу.

Понятие «подсмотреть», характерное для семей, где растут близкие по возрасту брат и сестра, оказывалось неприменимым к образу их жизни.

Прячась от ауры скандала, которая висела в квартире, как угольный дым, они всякую минуту стремились юркнуть к себе и отъединиться от родителей. Те, поглощенные борьбой, не обращали внимания на постоянно закрытую дверь детской комнаты, не имели подозрений, что там может делаться что-то непозволительное.

Непозволительного там и не делалось; просто брат и сестра росли без взаимных тайн.

Впервые осознав различие в строении, они некоторое время веселились, играя неприличными органами друг друга. Это произошло в столь раннем возрасте, что в баловстве не содержалось чувственности. Наигравшись, они привыкли к различиям, перестали их замечать. У себя в комнате брат с сестрой спокойно переодевались, не стесняясь показаться друг перед дружкой обнаженными и не видя в том предосудительного.

Совместные ночи тоже перетекали из качества в качество.

Ларионовская кровать оставалась неизменной, а оба росли.

Привыкнув спать рядом, однажды они обнаружили, что поневоле касаются друг друга телами. В подростковом возрасте пришлось обниматься, чтобы не упасть.

К тому времени Ларионов стал чувствовать сквозь Нинину ночную рубашку мягко выпирающие выпуклости на том месте, где когда-то имелись только большие круглые соски.

Это не смущало.

Несмотря на то «полноту» семьи, Ларионов воспринимал сестру почти как дочь. Ночью рядом дышала все так же, незаметно выросшая, крошка, которую он сам кормил через соску из бутылочки.

Сексуальное развитие шло нормальными темпами. В нужный момент он осознал, для каких целей предназначена та часть, на которую Нина когда-то привязывала бантик из красной шелковой ленточки.

Позиционируемая как ребенок, сестра все-таки была существом иного пола. В правильном возрасте его тело стало нескромно реагировать на ее соседство и этого не удавалось скрыть.

Но Нина делала вид, что ничего не замечает, а ее реакция для Ларионова оставалась непонятной.

Обнимаясь в постели так, как это делают любовники, они никогда не ласкали друг друга.

На самом деле, Нинина близость будоражила ему только тело, душа оставалась по-прежнему непорочной и не имела отношения к внешним проявлениям.

Возможно, если бы Ларионов – созревший мальчишка – впервые оказался рядом с сестрой, обретающей женские округлости, реакция оказалась бы иной. Но они спали вместе много лет; физиологические метаморфозы шли мимо их невинной близости.

Еще через некоторое время темы ночного шепота поменялись. Они уже не строили воздушных замков на песке, а обсуждали Нинины секреты.

Сестра делилась ими с братом, как должна была делиться с матерью. она не стеснялась в описании чувств, но и это казалось нормальным.

Вспоминая те годы, Ларионов понимал, что они с Ниной, подсознательно протестуя, создали модель нормальной семьи в противовес ненормальной семье родителей.

Брат оберегал сестру в школе, она готовила ему завтраки, гладила рубашки и пришивала пуговицы. Подрастая, не с матерью, а с ним она обсуждала наряды, в которых следует покорять сердца на школьных вечеринках. Перед выходом он подтягивал на ней колготки, застегивал бюстгальтер на спине, выравнивал бретельки и поправлял чашечки.

Но в таких прикосновениях не было ничего, кроме теплой заботы.

Это казалось странным, растущие груди одноклассниц волновали всерьез, Ларионов никогда не упускал случай как бы невзначай потрогать новые мягкости известных девчонок. Но Нинина грудь лежала за пределами его интересов.

Он просто любил сестру без памяти, любил ее всю: ее глаза, ее голос и запах ее подмышек, без которого не удавалось уснуть.

Так продолжалось до тех пор, пока не произошло ненужное.

В тот вечер сестра привычно забралась к нему в постель. Они давно спали голыми: вынужденные объятия делали сон чрезмерно жарким, а обнаженность не смущала. Разговор шел обычный, отключились оба незаметно. Но ближе к утру Ларионова посетил сон особого рода. Подобные временами навещали, но сумеречное действие всегда обрывалось на ходу – как в кино, где посреди фильма рвется пленка – и просыпался он без ненужных проявлений.