13. В Нижнем
«Учат нас новой вере, яко же мордву или черемису… неведомо для чего»
Челобитная 1667 года соловецких монахов-противников Никона Алексею Михайловичу
Во дни, когда население обширной Империи услышало о начале войны на Дальнем Востоке, повсюду проявляется подъём патриотических чувств и даже столичная отнюдь не верноподданная молодёжь шествует к Зимнему с пением «Боже, Царя храни». В народе поносят «желтолицых пигмеев» и не сомневаются в их скором разгроме. Вскоре после первых неудач в войне настроение заметно меняется. В семействе Охотиных случилось неожиданное: родители получили письмо от импульсивного Петра, что он не может продолжать учёбу, когда такие дела творятся и должен что-то сделать для державы, поскольку считает зазорным в своём возрасте продолжать отсиживаться в городе. Послание заканчивалось словами: «Не ищите меня. Исчезну надолго, но вернусь».
– Ах ты, Господи, и что ещё непутёвому в голову стукнуло! – сокрушалась мать.
– Братца моего кровушка сказывается, – мрачно заметил Гордей, уже встающий с постели.
В то время, как Борис уже почти склонил Петра своими речами ко вступлению в революционно настроенную партию, после возникновения внешней угрозы и под влиянием бесед со студентами-эсерами, Петя задумал странную вещь: «Раз начинается кровопролитие, а средств на современную военную технику, как всегда не хватает, значит следует любыми путями вытянуть побольше денег из богатых торговцев, не желающих раскошелиться на святое дело, а то и ограбить, и на эти деньги срочно построить боевое судно для Отечества. Политическая борьба Бори и ему подобных пока потерпит. Не время ей в суровый час, да и не уверен я в её правоте». Без вникания в детали сумбурного плана, Пётр решает отправиться в Нижний Новгород на саму Макарьевскую ярмарку181. «А куда же еще ехать в поисках скопления наибогатейших купчишек?»
– Не вводи мя в убыток, Спиридон Севастьяныч, – грохотал раскатистый бас купчины с монументальной фигурой, подливающего хлебного вина в стакан соседа – такого же основательного бородача, но расплывшегося от избытка жиру, – уж истинником182 платить не стану!
– Упаси Господь, Парамон Параклитович, и мысли нет таковой, – тенорком отвечал второй.
– Вот так оно и лучше. Забудем про ту партию товара, как и не бывало, – успокоился Парамон, поглаживая бороду, а Спиридон и вовсе смяк от выпитого и уже был способен лишь потирать жирное брюхо, отрыгивая с глуповатой улыбкой.
– Никак война в Маньчжурии началась, – продолжил Парамон, – Не отразится ли на поставках с востока? Всё думаю: закупать – не закупать там?
– А макак ентих мы враз добьём, да и весь тот Восток наш поболе станет, Парамон Параклитович, – расплылся толстяк, растянув толстые губы в безразмерной улыбке.
– Это ещё как сказать, мой милый Спиридон Севастьяныч, видать, газет ты давно в руки не брал. Дела-то наши не так хороши, как ожидалось.
– Не встречник183 я те, Парамон Параклитович.
– Вот что я скажу: пора нынче прекращать со «Слезою Иерусалимскою»184, да за коржики и пирожки с лучком, мясом да яйцами браться. Не то и вовсе захмелеем – одним квасом прихлёбывали, вот и стукнуло в башку.
– В такой мороз – во двор выйдем и хмеля – как не бывало…
– До двора ещё и дойти надо, – смачно закусывая толстым пирожком на масле.
– И то оно верно.
– Эй, половой, – хрипло прогудел Парамон, швыряя на стол романовскую четвертуху, – неси что доброго есть!
– Всё имеем-с, милостивый государь, – вытянулся в струнку чубатый паренёк, – борщевое ботвинье с донским балычком-с рекомендуем-с, растегаи пополамные со стерляжьей ушицею-с, блинцы егоровские, свекольник с коренной рыбой, постные блины со снетками-с, да пшеном сорочинским-с185…
– Не болтай, малый, лишнего, да тащи на стол! Всё тащи!
Вскоре за нагромождёнными блюдами не стало видно скатерти и оба купца-партнёра предались чревоугодию, не замечая крепко сбитого молодого человека городского вида, сидящего напротив с осоловелой от возлияний физиономией. Временами казалось, что он более делает вид, чем в самом деле так уж разомлел. Могло показаться даже, что он неотрывно слушает весь разговор за соседским столом.
– Поели на славу, Парамон Параклитович. Не грех теперь и ещё один мерзавчик186 додавить, Парамон Параклитович, – начал толстяк, обтирая сальную пятерню углом скатерти.
– Ладно, уговорил. По случаю удачного завоза – не грех, – потирая пальцами крупный серебряный тельник187 на распахнутой красной груди.
После того, как купцы почти что допили последний мерзавчик, молодой человек с разбитным видом попросил разрешения подсесть к ним.
– От чего бы нет, – ответил Парамон, сливая остаток мутноватой жидкости в стакан юноши, – Было бы о чём нам поведать, чем подивить. Куда путь держишь, да сам откуда будишь?
– Сам – московский, – отвечал незнакомец, – а бреду я куда глаза глядят, куда ноги несут. Хочу Русь-Матушку познать, жизнь повидать. А то сидишь эдак, под крылом родительским, а дальше носа своего не видишь.
– В самую точку, молодой человек, так и надо, так и должно! В твои годы и я таким был. Начинал у корыта разбитого, а теперь вот, имею кой-чего за душой.
– Вот, взять Вас, милостивый государь, человека состоятельного, в обществе почтением пользующегося или напарника Вашего. Вам всё доступно и ни в чём вы не ограничены, милостивые государи, – бражным тоном заговорил юноша.
– Положим, что так, – пророкотал Парамон, а товарищ его издал носом звук, напоминающий самое начало храпа, веки его сомкнулись, а мясистые руки опустились под толстое пузо.
– Стало быть, возьмём Вас, милостивый государь, – повторился парень, замявшись, – так, будь я на Вашем месте, построил бы я Государю Императору нашему в подарок япошкам на беду броненосец! Вот взял бы, да построил! Вот Вам крест истинный, построил, – отчаянно осеняя себя крестным знаменем.
– Как звать-то, милай?
– Петром, Гордея Охотина сын.
– А годков-то сколько?
– Двадцать четыре, от роду, – не устояв добавить себе один год, ответил Петя.
– Вот проживешь с моё, соколик, поймешь слегка, что к чему, будешь говорить по-иному.
– Так, кораблей там не хватает, слыхал я, Ваша милость! У японца побольше будет.
– Государство у нас большое, правительство не лыком шито, само разберёт. Спросит меня лично Государь, так и что ж думаешь? Не отвалит на благое дело Парамон Игошин средств для защиты Отечества? Ещё как даст и сумму немалую. Ещё попросят и ещё даст. И товарищ мой – Спиридон Севастьяныч и он отвалит и немало. Главное, чтоб на дело пошли деньги, а не разворованы были. Государю одному и можно их доверить.
Бражный разговор ничем так и не завершился, разве что поел Петя на славу за счёт купцов, многодневное недоедание своё во чреве угомонил, а потом себя всё клял, что пьяным дураком навязываться полез. «Не так надо действовать, а трезво и тонко. Не прямым текстом мечты излагать, а втереться в доверие, как говорят те ребята из числа недовольных, да денежки ненароком реквизировать. Экспроприация называется. Да только как? Романовские вокруг ручьями текут, да не в тот карман». Пётр брёл мимо величественного монферрановского Спасского собора188, украшавшего бесконечные ярмарочные ряды, подумывая о том, что ему мешало бы справить новые валенки в замен прохудившихся – хоть уже и не крещенский, но стойкий февральский мороз пронимал ступни до костей. Ноги несли уже сами поскорее к первой же незапертой двери. Так, он упёрся в ряды, выстроенные тем же зодчим в китайском стиле, дополненные армянской церковью и мечетью по краям. Рядом светились окна кафе-шантана и доносилась музыка. Там засели подгулявшие купцы самых разных возрастов и гильдий, и вино лилось рекою. Шальные, сделанные разовой удачной сделкой, деньги кидались направо и налево, за несколько дней проматывались состояния по меркам простого человека. Лавирующие между столов шансонетки с сахарными улыбками ловко ловили бросаемые им нет-нет крупные купюры и прятали за лиф. Когда девица, с зазывающим взглядом карих очей, продефилировала мимо Пети, то и он кинул одну из последних зеленух, на что смазливая девица презрительно фыркнула.
