Засыпая, Митя вспоминал картины детства, чаще обращаясь к школе: в их классе стояла электрическая машинка, а на упоительно трещащих в момент движения стеклянных кругах её были налеплены кусочки фольги, или станиоля. Учитель по физике был строг, но Митю выделял из толпы учеников и особенно жаловал, впрочем и по заслугам. Географа Митя не любил, но зато обожал саму науку, уносящую его в мечтания и бесконечные мысленные путешествия по карте. Само звучание названий далёких диких стран и островов ласкало слух.
Борясь с бессонницей, Петя пытался вспомнить умиротворяющие картины безмятежного детства: балаганные паяцы, да глумцы, дудцы, горлопаны, да фокусники с звездочётами на рынке, пряный дух селёдочного рассола, а в городском саду всё лето играет симфонический оркестр и прогуливаются нарядные дамы. Колядование в Сочевник. А ещё неожиданно вспоминались ему звуки двора: «Посуду медну паять-лудить?» – голосит с вопросительно-жалобной интонацией сухонький мужичонка с ящиком на все случаи жизни в руках. А другой крепко скроенный мужик в ладном немецком платье173 с весомым ящиком на ремне басит: «Точить ножи-ножницы!»
Варе в самые сладкие мгновенья перехода к полному овладению сознания Морфеем, возникал образ красавца гвардейского кавалерийского офицера с кивером и эполетами, как во времена более отдалённые. Форма его была плодом её воображения и представляла собою снизу гусарскую, но с кирасой и пикой кавалергарда. Они прогуливаются с молодым ухажёром по тенистой липовой аллее.
Самая чувствительная в семействе – Евпраксия, долго не могла уснуть. Надрывная, но скорая вечерняя молитва быстро успокаивала и способствовала крепкому сну Антона, но впечатлительной нервной девушке и она не помогала. Словно предчувствовала она что-то. Любые семейные склоки долго переживала. Сон был разбит.
Сережа мучился, не в силах заснуть, почти до утра, а едва сомкнул очи, как на витавшее в небытие сознание его обрушился недобрый сон, будто странное растение в его тесной холостяцкой квартирке подкралось к его постели, перебирая корнями, словно лапами. Что-то хищное было в нём. Сергей ощутил на себе пристальный взгляд растительного монстра, хотя и глаз-то у него не было. От того и проснулся. Уже светало.
В ту ночь многие из гостей, бывшие постояльцы отчего дома, засидевшись допоздна, заночевали в нём. Исключение составил Боря, рвавшийся к своей сокрытой от постороннего взгляда любви. К утру Алёше стало очень плохо. Он начал буквально сгорать от жара. Вызвали доктора, но уже ничто не помогало, и к сумеркам мальчик угас. Слово «испанка174» звучало по углам большого дома, становящегося гулкими. «Быстро-то как: словно антонов огонь175, прости Господи!», – с ужасом твердила Гликерия Карповна, находясь на кухне, мешая эти слова со страстной молитвою. Домом овладевало лихорадочное молитвенное делание и, вместе с тем, оцепенение. Родители уже не надеялись на врача, но лишь продолжали отчаянно молиться. Их примеру следовали и Евпраксия с Антоном, а прочие так и пребывали в оцепенении.
– За Борисом послать надо бы, – нарушил молчание Сергей.
– Я сам сбегаю, – твёрдо заявил Пётр, рвавшийся выбраться поскорее на воздух.
– Пора приглашать священника, – молвил Гордей Прохору, который начал собираться в приходскую церковь.
Когда Петя привёл старшего брата, священник уже покидал дом, в котором стоял горький плач. Рыдали все без исключения, и бравый кавалерист Аркадий нисколько не стыдился своих слёз. Борис не мог побороть чувство стыда своего затяжного предавания сладостному греху, в то время как брат родной умирал. Как только Боря вошёл в дом, вернувшись с рождественского заседания земцев-конституционалистов, он тут же жадно затянул Дуняшу в постель, а когда прибежал Пётр, уже в темноте, он застал брата, предающимся чревоугодию, дегустирующего блюда, приготовленные Авдотьей с ещё большим старанием и душою, пуще прежнего многочисленные. По лицу ворвавшегося в мыле брата, он понял, что случилось горе. Боря стоял растерянный, не зная, как себя подобает вести. Это было не профессиональное и не политическое собрание, где он мог выступать умело и вальяжно, говорить долго, толково и убедительно. А потом всё понеслось как в дурном сне: гроб, оказавшийся в мирном и весёлом некогда доме, завывания плакуш и горюнов176 при выносе, отпевание во храме, прощание при опускании в могилу. И девятины177 пролетели сумбурно в заботе о Гордее Евграфовиче, которому стало плохо с сердцем вплоть до предынфарктного состояния. Каждодневные визиты врачей. Длинные столы со скатертями с мёдом-кануном, тризной178, поминальным овсяным киселём. При отправлении панихиды речь старшего брата, вместо слегшего отца, с гримасой боли и саможалости. И над всем этим чистый и радостный от просветления молитвой, ещё недавно жаждущий жизни, взгляд пятнадцатилетнего братца-Алёши безмолвной укоризной всем. «И зачем-то рожали, растили, учили сыночка нашего, а Господь прибрал в одночасье. И за что наказание-то такое?» – не годы гнули спину подтянутой Капитолины, а тяжкие мысли.
Вместо святочного веселья вплоть до самого Крещения, когда девушки гадают, или бродят вместе с парнями ряжеными, а братья Охотины любили побаловать в вывороченных наизнанку шубах с испачканными сажей лицами, распевая песни, со дня Собора Богородицы179 дом Охотиных наполнила скорбь. Глаза матери с не пролитой, затаённой слезой долго преследовали Евпраксию и Антона. «Видно не так как надо жили мы, вот и наказание настало» – независимо пришёл каждый из двоих к подобной мысли. Оба отстаивали несоразмерно юному возрасту долгие службы чуть ли не каждый день. Каждый стремился по-своему «замолить» грехи семьи. Обоим казалось, что грех таится в них самих, но и непременно и в деятельности брата Бориса. В те дни Аркадия, Дмитрия и даже Петра спасала от чёрных мыслей учёба, Глеба – работа, а Сергей страдал более прочих, так как не имел толком ни работы, но и не умел спасаться молитвою должным образом. Варвара горевала рядом с матерью и ухаживала со всем старанием за отцом, готовила и убирала дом, что тоже разгоняло горестные мысли.
Глеб с любопытством узнал из свежих газет, что «командир крейсера «Варяг» отважный Всеволод Руднев180 отправляется в Сеул к посланнику Павлову, который пока не видит оснований для беспокойства. Решено даже уменьшить охрану русской миссии, оставив лишь отряд моряков и не присылать в Сеул никого из казаков, доставленных на Дальний Восток морем. Япония шлёт ноту правительству России с требованием дать согласие на продолжение корейской железной дороги по территории Маньчжурии. Наместник Маньчжурии адмирал Алексеев повторно обращается в Санкт-Петербург с предложением о мобилизации войск Дальнего Востока и Сибири и о необходимости противодействия силами флота очевидно готовящейся высадке японских войск в Чемульпо. На переговорах с японцами русская сторона пошла на значительные уступки в Маньчжурском вопросе, после чего британский министр иностранных дел заявил, что если Япония не окажется удовлетворённой, то ни одна держава не сочтёт себя в праве её поддерживать». «Это же очередная игра в невинную овечку!» – подумал Охотин – «Механизм развязывания войны запущен, но в этот раз Англия приложила намного большие усилия в техническом оснащении японского флота, чем в 1870-е в оснащении турецкой армии». «22 января правительство Японии принимает решение прекратить переговоры с Россией и отозвать своего посланника из Санкт-Петербург. А 24 января посол Курино вручает министру иностранных дел России Ламсдорфу ноту о разрыве дипломатических отношений, в то же время заявив, что «несмотря на разрыв отношений, войны можно еще избежать». 26 января поздним вечером японские миноносцы без объявления войны внезапно нападают на русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура». «Как уж теперь её избежать…» – вздохнул Глеб.
