Двор-колодец гулко огласился площадной бранью извозчика в линялом замызганном армяке.
– Ломовой2 и ругается, как подобает извозчику. Ничего тут нет из ряда вон,– спокойно заметил сытого вида статный молодой человек, с не вяжущимся с его физиономией жалкими обносками бродяги вместо подобающего костюма.
– Кто празднику рад, тот до свету пьян, – бросил скрипучим голосом худосочный ежистый тип в перешитой шинели, – намедни ж Пасха, Петруша!
С этими словами долговязый ежистый полез было к крепкому малому целоваться, но был резко отстранён:
– Надоел ты мне нынче, Ермил, пить не дам больше! Грех-то до разговления-то…
– Грех перший слово своё не держать, Петруша…
– Ершист ты, Ермил, да и на тя управа найдётся.
– Ежу для того щетины даны, чтоб собаки не кусали.
Извозчик продолжает басом тираду, смачно сплюнув на мокрый лежалый снег:
– Ты, Петруша, вина давеча обещал, так слово своё держи, мать твою!
– Да вы все мне опротивели уж донельзя. Ну обещал, и дам последний рупь те, подавись.
– Не рубля надобно мне, внимания! Обещал, так сам и угощай, уважь друга. Друга г-рю уважь! – гудит, не унимаясь, ломовой Влас.
– Можешь ли ты, Пётр, войти в понятие? – присоединяет к нему свой скрип Ермил.
– Ладно, чёрт с вами, последний раз нынче! Эй, гуляем! – звонко кричит Пётр Охотин, – все в кабак, все кто Петрушку добром помнит! Давай, Ермилка, лови транспорт!
– Не омманешь ль ты мя? – промычал Влас, всё больше раскисая от выпитого с утра.
«Ну ничего, последний раз с народом повеселюсь, а послезавтра к отцу надо в приличном виде, поздравлять со днём ангела, чтоб и мать не обидеть, не дай Бог. Успокоить, мол, из университета не выгонят», – эта мысль сверлит, а взбаламученное тремя подряд ночами нутро требует очередной дозы сорокаградусного хлебного вина. «Ох, скверно мне, ох опять начнётся на всю ночь. Третий раз такое безобразие повторяется».
– К Домне Авдеевне! Вперёд! – звонко восклицает на весь околоток Охотин Четвёртый, как звали его дома, а Влас издаёт нечленораздельный рычащий звук и бражная компания устремляется в кабак. Облобызавшись с нетвёрдо стоящим на ногах громогласным Власом, Пётр останавливает коляску. «Господи, и это вместо того, чтоб во храм Божий пойти в такие деньки! Что же это со мной делается? Братья, вон – делом заняты, даже и Серёга, если разобраться, а я… Отцу, так могут и просто памятник водрузить посредь столицы, а я… Всё пытаюсь «в народ войти»… Кажись на днях день ангела у отца… Какой нынче день календаря? Ну, такое в последний раз позволю и – к лешему этих «сынов народа» – пьянчужек жалких! Сначала с годик по кабакам, да по домам терпимости с однокашниками и всё в ущерб учёбе. Теперь и этого мало, всё с отребьем якшаюсь, чтобы сблизиться с народом, понять его, чтоб не как братец Борька, по книгам, да ещё иностранным, о народе хочет позаботиться. Но ведь и меру пора мне знать, не ровен час и спиться можно. Ведь боле хотел себе доказать, что мужик я не промах. В драки всё лез…»
– Не хмуряй чело своё, дружище и вождь наш, вперёд, так вперёд, твою мать! – прозвучало над самым ухом, и пелена подкисшего перегара окутала ноздри Петра.
– Тьфу ты, свинья свиньёй ты, Влас, душа твоя забубённая!
– А я, вот, начал, стало быть, недавно окучивать одну купчиху, да удобрять. Повалять её, за мясистые бока похватать, да и облегчить кошель, заодно…
– Да пошёл ты к чёрту, Ермилка, ну тебя. Да нужен ты, дылда иродова уважающей себя купчихе? – а в сторону Петя добавил, – И с кем связался!
– Выходит, что нужен, Петруша, уже отведал купчиного мяса-то. Сладко! Нынче я угощаю вместе с Петром Гордеичем! – хорохорился долговязый тощий, поскрёбывая редкую колючую бородёнку.
– Ну а как купчина про то прознает, Ермилка, что с тобою будет, несчастным? Мокрого места не останется, дылда ты лоботрясная, – протрезвел от ветра в багровую физиономию Влас.
– Так, вдовушка она, стало быть…
– Чем похваляться-то, коль так? Егозлив уж больно ты… Ты Ермил, никому, брат, не мил, – промычал ломовик Влас и зашёлся дураковатым смешком, – А ты не молчи, Петро, ты с народом разговор ведёшь, не с кем-нибудь, а с самим народом! Так и веди, разговор-то!
– Вот ещё фарисей тут! Да какой вы народ? Рвань, люмпен-пролетарии вы, а не народ, – вздохнул, отмахнувшись, Пётр.
– Хлестани ты её пошибче, дуроплясина, не терплю езды медленной! – гаркнул верзила Влас на худоконного извозчика в синем армяке, – Эй, залётные! Шевели давай своих нечищеных разномастных. Пойдёшь налево – придёшь направо. Не извозчик ты, а водовоз – вот кто!
– Но, полегче. Это тебе не твой битюг3. Обращения требует, – поучающе произнес Ермил.
– Своих битюгов ты так хлестать будешь, – огрызнулся извозчик.
Колёса загрохотали по булыжной мостовой. За поворотом уже маячило знакомое гостеприимное заведение. Сошли. Пётр был недоволен скоростью извозчика и хотел было заплатить поменьше, но когда встретился с усталым взглядом понурой кобылы с неутолимой печалью в овцеоком глазе, то отдал сполна и наказал извозчику кормить животных посытнее. Тут Пётр ощутимо вписался головой в газовый бек, торчащий из стены, и несколько протрезвел. Протянув руку, Петя сорвал веточку первого попавшегося дерева и отчаянно ударил себя по запястью: «Ведь Страстная неделя, как вообще пить-то можно? Опускаюсь… Право завидую я своим братцам Глебу с Аркашкой, которые чётко идут к поставленной в жизни цели. Такое достойно уважения. И Митька цель уже имеет».
Мужичонка в затёртой шубейке до посинения пальцев разминал свою папироску под афишей «Художественного театра», а толпа студентов и курсисток толкалась в хвосте у кассы. Из калориферов в фойе театра тянуло жаром, доносило часть тепла и до улицы, и мелковатого продрогшего мужичка неуклонно влекло поближе, чтобы погреться. Возле театра появился высокий холёный хорошо одетый молодой человек крепкого телосложения, и худая шуба сразу же устремилась к нему:
– Вот, пакет добыт, как велели, Вашескородье, всё как велено было.
– Молодчина, Ухо, – оглядываясь по сторонам и щупая пакет, ответил молодой человек, – вот тебе и деньга за то.
– Благодарим-с покорно, – уныло протянул мужичонка.
Едва шубейка агента4 растворилась в толпе так же, как некогда из неё неожиданно выросла, принявший бумажный пакет уселся на легковые дрожки и понёсся мимо густых торговых рядов с оладьями да блинцами, тающими во рту маслянистыми жамками, различными мазурками с изюмом, миндалём, что сладко хрустят на зубах, и прочими радостями жизни, мимо величия площадей и стен Кремля. Когда за спиной, по ту сторону моста, остались и многоцветные луковки Покрова, что на Рву, извозчик резко свернул в один из малых переулков Замоскворечья и едкий дух конского навоза ударил в ноздри везомого. Возле знакомой радостно-пёстрой церквушки, молодой человек дождался прибытия другого извозчика и поспешил навстречу вышедшему из него довольно пожилому, но ещё очень быстрому человеку с упругой походкой:
– Василий Степанович, вот тут то, что обещал наш Ухо. Проверять не стал, до сих пор не лгал он никогда. Видать искренне покаялся.
– Ну, слава Богу, Глеб, сработано лихо, – деловито распечатывая на ходу пакет, – надеюсь, на этот раз с мёртвой точки дело сдвинется.
Грузная фигура в пальто склонилась над пакетом, разворачиваемым на сравнительно сухом низком подоконнике, вросшего в землю домишки с наглухо заколоченными окнами. Извлечены слегка помятые схемы и испещрённые мелким почерком бумаги. Глаза Василия Стефанова, до недавнего времени – околоточного надзирателя с огромным опытом, лишь последний год несколько выдвинувшегося по службе, бегают по листам, дальнозорко отстранив их от себя:
– Чтобы тебя успокоить, Глеб, пробегу, а потом уж, сидючи в кабинете – повнимательнее. Ты знаешь, похоже на то, что Ухо подсунули подделку. Не верю я этому. Похоже больше на чей-то разгорячённый бред, не делают так воры дела. Посуди сам, читаю: «Вы, господа полицейские, никогда не найдёте ни меня, ни даже моих людей, а потому даже не пытаюсь изменить свой почерк. Ум ваш не достаточно развит для того. На прилагаемых картах вычертил я известные мне пути подкопов под банк Киевского приказчичьева общества взаимного кредита. Вы можете убедиться, что я знаю эти ходы и, что мои люди взяли банк! Более того, любезные господа, я собираюсь взять ещё не один банк и никто мне не в силах помешать сделать это!» Да у этого мерзавца просто мания величия. Умалишенный, а не вор. Одно могу сказать – почерк тот же, что и в бредовых пометках на месте последнего преступления. Ребята ещё уточнят, но это само по себе занятно, ежели оно так. Какая связь между ограблением банка и тем убийством, без всякой, вроде как, цели? Но, мы обязаны всё проверять, а потому будь добр, Глеб, отправляйся срочно в Матерь городов русских и убедись своими глазами: соответствует ли эта схема всем подготовительным работам по взятию банка, случившемся неделю назад?
