Захлопнув дверь, схватила с вешалки первое попавшееся полотенце, смочила под струёй холодной воды и приложила к щеке Нелли.

Нелли молчала, в ушах всё ещёзвенело от удара, пол-лица пульсировало болью, но слёз не было. Александра Константиновна, отпустила полотенце, присмотрелась к чётко выделяющейся пятерне на светлой тонкой коже с веснушками.

– Ты же понимаешь, что ты поступила плохо, гадко, у меня не было выбора. Я должна была тебя наказать.

Нелли потрогала пальцем опухшую щеку, на ощупь она казалась горячей и воздушной, как зефир.

– Вы же то же самое сделали.

Воспитательница опустилась на одно колено, обхватила Нелли за плечи и впервые заглянула в глаза.

– Это совсем разное. Я вас воспитываю, чтобы вы выросли хорошими людьми. – Она придвинулась ещё ближе и неискренне улыбнулась. – Давай никому об этом не скажем. А то родители решат, что ты скверный ребёнок и будут меньше тебя любить.

Нелли высвободилась из цепких объятий и снова приложила к щеке полотенце. Её всё ещё мелко потряхивало, выплеснувшаяся злость осела на коже колкой пыльцой и зудела.

– Хорошо, – нехотя согласилась она.

Вечером, когда родители стали забирать детей, Нелли расположилась рядом со шкафчиком Виталины в ожидании её мамы. Громогласную Жанну Эдуардовну боялось большинство детей и, наверное, не меньшее количество взрослых. Женщина-трансформатор беспрестанно вырабатывала шум, активность и суету, разговаривала, будто обращалась со сцены к полному залу, пахла крепкими сигаретами и носила мужские ботинки с жёсткими как проволока шнурками.

Нелька робела при виде этой большой женщины, вот и в этот раз потеряла дар речи. Жанна Эдуардовна хлопнула дверцей с грибком, так что зашаталась вся линия шкафчиков. Увидев Нелли, она покровительственно потрепала её по плечу.

– Ты чего трясешься, куцый хвост?

– Витка не переворачивала на себя манку.

– Чего? Да говори ты громче, что за писк кошеня? – Она села на банкетку, скрипнувшую под её могучим телом. – Какую манку?

– Ведьма засыпала ей манку за шиворот, – назвав воспитательницу кличкой Нелли растерялась. Это вышло случайно. Но именно это привлекло внимание Жанны Эдуардовны.

Она нахмурилась.

– Воспиталка ей кашу за шиворот вывернула?

Нелли кивнула.

– Да.

– И небось не впервые?

– Не впервые.

– А моська твоя великолепная тоже её рук дело?

Нелли неосознанно коснулась пальцами скулы и снова кивнула, а потом оглянулась на двери в группу.

Жанна Эдуардовна поймала этот затравленный взгляд и, не тушуясь, выразилась несколькими непечатными словами, закончив эмоциональную фразу вполне невинным на фоне мата существительным.

– …тварина. Ох я ей, скотине, кудри сейчас распрямлю.

Нелли интуитивно выбрала в защитницы простодушную и деятельную Жанну Эдуардовну. Как знала, что та не оставит безнаказанными методы воспитания Александры Константиновны. А дальше всё завертелось, закружилось, наслоилось снежным комом. Дети принялись рассказывать, как воспитательница била их по рукам, как лупила мокрым полотенцем, угрожала и запугивала. На фоне этих откровений манка за шиворотом и кляп в тихий час выглядели почти безобидной забавой. Александру Константиновну уволили со скандалом, куда она уехала и получила ли она наказание за садистские наклонности, детям не рассказали. Некоторые из её «любимчиков» ещё несколько месяцев писались в постель и просыпались в слезах от кошмаров.

Нелька навсегда запомнила это кисло-горькое чувство беспомощности и унижения, на Жанну Эдуардовну смотрела как на героя, если бы та носила трусы поверх колготок, то сравнялась бы в крутости с суперменом.

Алексей шёл по улице, глубоко погружённый в раздумья. Нужно было что-то решать. Не вечно же ему болтаться в Краснодаре, пользуясь гостеприимством друга. Тем более у Кости личная жизнь складывалась не в пример лучше его. Отношения с девушкой близились к официальному узакониванию, и в двухкомнатной квартире посторонний им явно мешал. Ни Лера, ни Костя не упрекнули его в злоупотреблении квадратными метрами, но пару раз он едва не застал их в пикантной ситуации. Костя работал в травматологии, Лера – медсестрой в той же больнице. Их смены не всегда совпадали, но если Костя и Лера оказывались дома одновременно, всегда спешили уединиться. Алексей был лишним и чувствовал это постоянно, а на фоне их взаимной любви ещё больше ощущал тоску и одиночество.

Вот и сейчас он просто ушёл из квартиры, без цели, лишь бы не видеть страстные взгляды и нежные объятия, не видеть чужое счастье. Побродил по парку, прокатился на колесе обозрения, не испытав и сотой части того, что когда-то ощущал на этом аттракционе. Он чувствовал себя замороженным, будто смотрел на жизнь со стороны, из-за стекла, а собственные эмоции застыли в одном единственном состоянии – непрекращающейся мучительной тоске.

Алексей как раз подумывал, чем бы ещё занять время, чтобы вернуться как можно позже, когда в кармане завибрировал телефон. Не глядя на экран, приложил трубку к уху.

– Алло.

– Привет, Лёш.

– Привет, мам.

Повисло неловкое молчание.

– Лёш, ты думаешь возвращаться или нет?

Он вздохнул, ответа на этот вопрос он и сам не знал.

– Ещё не решил.

– Решай уже что-нибудь. Кто-то должен заниматься пасекой. Мне это уже не по силам. Если тебе это не надо, я поговорю с Филипчуком. Он и так помог: из зимовника вынес ульи, сам осмотрел приплод и маток. Сказал, что готов купить все семьи вместе с уликами. Но ты же знаешь, чего хотел отец.

Алексей оттянул ворот футболки, будто он его душил.

– Я помню. Дай мне пару дней. Я точно решу, что делать. Пока ничего не продавай. А Филипчуку заплати. Я пришлю деньги.

– Хорошо. Как ты там?

– Всё хорошо. Я позвоню тебе позже.

Алексей отключился первым. Эти разговоры о возвращении в родной посёлок его жутко угнетали. Он не хотел ехать в Комсомольский. Не просто так в восемнадцать лет сбежал оттуда. Его тяготила эта жизнь, постоянные напоминания, что пасека перейдёт ему и настанет его очередь заниматься пчеловодством, убивали своей предопределённостью. Его лишили выбора, заранее навязав предначертанный сценарий жизни.

Брат почему-то по этому поводу не переживал, удрал сначала в Питер, а потом и за границу. Оттуда его теперь не так-то просто достать. После похорон отца, Иван задержался всего на день, убедился, что Лёша присмотрит за мамой и сразу же улетел обратно в Германию. А ведь когда-то ещё в детстве именно Иван собирался продолжить дело отца. В живописном Комсомольском ему всегда нравилось и к городской жизни он не стремился. Алексей же ещё в старших классах заявил, что уедет за тридевять земель и ему никогда больше не придётся выращивать укроп для салата и курей для бульона, а знания о медоносах и болезнях пчёл он просто сотрёт из памяти.

А вышло всё вот так. Отец умер не внезапно, долго болел. Не жаловался и не требовал повышенного внимания, тихо угасал, глядя в окно на тихий опустевший сад, ощущая себя таким же засыпающим деревом. В один из солнечных осенних дней, он попросил сыновей приехать. Вот тогда и состоялся у них разговор.

Увидев в дверях растерянного Алексея, Евгений Прокопьевич подозвал его.

– Ты первый добрался. Как дорога?

Лёша сел на край кровати, коснулся сморщенной кожи на руке. Если раньше отец выглядел моложе своего паспортного возраста, благодаря ровной осанке и блеску в глазах, то теперь года догнали его, а болезнь превратила в старика.

– Доехал быстро. Ванька уже в Москве, завтра, наверное, приедет.

– Я как трутень, которому не суждено пережить зиму, – он перевёл взгляд на вишнёвый сад за окном, глубоко вздохнул. – Как пахнет жизнь. Мне не грустно уходить, я пожил достаточно. Жаль оставлять Полю. Она сама не справится.

– Я помогу маме.

– Лёш, – взгляд Евгения Прокопьевича стал жёстким, – ты должен быть тут. Это твоё место. И пасека, и сад – это всё твоё. Ванька уже не вернётся. Обещай, что не оставишь дом.