Озабоченные всяк своим, но в одной “компании”, колонна двинулась попарно-подручку в сторону улицы имени старого большевика – красного террориста. Той понял, что скорее всего их доставят в “Опорный пункт”, который совсем недавно был оборудован в новом доме, построенном рядом с его “хрущёвкой”. «Там закрыть[18] будет негде. Но оттуда по телефону они могут вызвать “патрульку” и увезти в райотдел. В общем, перспектива на ночь – не очень. Но как эта падла гбшная так быстро сумел стукнуть?.. И надо было нам пойти в “седьмой”?.. ещё и с таким “ором”… вместо того, чтобы просто разбежаться по домам или запасть к кому-нибудь домой. Ладно, есть – как стало» – закончил он свои рассуждения.
“Прогуливали” школьников в целом без пинков и тумаков, но весьма плотно “привязанными”. Лишь разок перепало Анастасу заворачиванием его руки к его же затылку. Сопровождавший его “шкаф” объяснил эти репрессии тем, что мат подростка был чересчур громок и откровенен в отношении добровольной народной дружины.
Той очень корректно стал разъяснять “шкафу”, что «мрачное наследие царских времён преодолено ещё не всеми и не в полной мере; однако свет в конце намечено пути уже виден, так как изменения к лучшему налицо, а заключаются эти изменения в том, что слуги закона просто не имели возможность слушать монологи Анастаса в те времена, когда он учился в первом классе». Анастас же действительно был весьма талантлив в подборе, а самое главное в конструировании неожиданных словосочетаний в предложениях, состоящих исключительно из междометий и мата с невообразимыми приставками и непредсказуемыми суффиксами. Выпусти его в нужное время и в нужном скоплении ненужных людей, и он смог бы достойно свершить желаемое действо с непредсказуемыми последствиями, но с немедленным результатом для лица, выпустившего оратора в “массы”…
Семья Анастаса была перекошена в сторону немужского пола. Мать – женщина тихая, приученная к полнейшей покорности без излишних размышлений, прошедшая эту выучку у мерзавца мужа – буйно-запойного алкоголика. И полная копия матери – старшая сестра Анастаса, впитавшая эти правила “семейной жизни” через уединённое сидение под кроватью в процессе “воспитательно-поучительных” наущений отца. Наущения эти в отношении матери выполнялись как словом, так и делом; в отношении же дочери всё воспитание происходило исключительно словом, так как лезть под кровать и выволакивать оттуда чадо – пьяному отцу было непосильно. Сам Анастас отца не помнил вовсе, так как тот своевременно и вполне прозорливо повесился в дровянике, перепив “тройнушки”[19]. Менты, вынимавшие из петли отца Анастаса и фиксировавшие прекращение его мучительной жизни, были поражены отчаянным упорством этого человека. Они обнаружили на “столе”, организованном из старого ящика, целых пять пустых “бабаев”[20] и маленькую, слегка обсосанную корочку чёрного хлеба. Анастас по отцу никогда не скорбел, не вспоминал его, да и на кладбище не ходил. Среди «баб» он держал себя главным, но без особой грубости, а обходился простыми мужицкими словами. В целом в семье не было ни идиллии, ни отчаяния, а были безысходные серые будни – стабильное сосуществование…
Мент никак не раскрывал ни своих намерений, ни своего настроения и он вновь проигнорировал высказывание Тоя, хотя по идее должен был что-нибудь тявкнуть, ну, например: “Молчать!”.
В итоге “дружная компания” завалилась в “Опорный пункт”. “Учреждение” состояло из одной маленькой комнаты, весьма загаженной и очень настырно прокуренной. Справа от входа устало обвисла совершенно раздолбаная дверь, которая никак не могла обеспечить конфиденциальности унитазу – ядовито-жёлтому от стыда за неопрятных пользователей. Напрямки от входной двери стоял письменный стол о двух совершенно исцарапанных тумбах. На столе валялось несколько грязных папок с частично оборванными завязками. Свободные от папок места были сервированы гранёными стаканами и съестными припасами, разложенными на обрывках газет. Соблазнительный вид бочково́й селёдочки не мог всё же управиться с сутью общего отвратного духа этого помещения. Стол отгораживал пространство комнаты от окна, криво завешенного занавеской из плотной ткани говённо-коричневого цвета; эта ткань была гордостью и одним из последних и ярких достижений советской лёгкой промышленности. Судя по всему в сортире “учреждения” действующими нормами не предполагалось наличие полотенца, как впрочем, и мыла, чему были свидетельством характерные отметины на многострадальной фактуре занавески. Складывалось впечатление, что образ мыслей и стиль жизни в этом “заведении” всё же немного отставали от достижений, излагаемых в передовицах газет. Справа от стола – в самом углу комнаты – одновременно в пол и стену вцепился пего-тёмно-зелёный сейф – символ и обязательный атрибут секретной серьёзности “учреждения”. Сверху сейф был прикрыт столь же обязательным гипсовым бюстом “железного Феликса” – вдохновителя и организатора неотвратимого возмездия всем без исключения, но за всё. Справа перед столом кособочился табурет, накосо прибитый к полу здоровенными гвоздями и соответственно убеждающий “приведённого” в том, что это седалище может быть использовано только по своему прямому назначению и безо всякого самоуправства в отношении дознавателя. Слева от стола – вдоль стены – располагалась скамейка примерно на пять посадочных мест. Спинка скамейки была пригвождена к переборке этого своеобразного кубрика, правда, сделано это было без излишних заморочек и аккуратности.
Вошедшие расположились в узилище как-то сразу по ранжиру, будто они лишь пару минут назад ненадолго выходили за сигаретами. Той, вдохнув среду обитания, нисколько не удивился судьбе самоубийц – тараканов, валявшихся вдоль плинтуса в прискорбно-высушенных позах и имевших неосторожность забрести в сие назидательное учреждение; правда, скорее всего, тараканы были насильно принесены сюда “майором” из дома в складках его объёмной форменной шинели.
Начальник узилища тем временем сгрёб со стола стаканы и, обчёкивая ими, упрятал их в нижнее отделение святая-святых – в сейф. Остатки еды, не упаковывая, он просто сгрёб в центральный ящик стола, который выдвигался с характерным сальным писком.
Дружинники хмуро подпёрли стену своими торсами и, явно сожалея об окончании «посиделок с пойлом и селёдочкой», подготавливали свои огрубевшие в борьбе души к как можно более законному выяснению, выявлению и лучше бы к немедленному исполнению. В целом, их рожи в сочетании с отчётливым “выхлопом” алкоголя не добавляли Тою оптимизма и уверенности в будущем.
Процедура пошла вполне себе стандартно и точь-в-точь как в фильмах про беспризорников, но с той лишь разницей, что все трое правоохранителей беспрерывно курили и не “Герцеговину флор”, а “Прибой”. И этим количеством и качеством дыма можно было прикончить даже клопа – достаточно было лишь заставить его хотя бы пару раз сделать полный вдох этого курева. Правда эти твари вовремя адаптировались и, проживая в складках постельного белья и мебельной обивки, использовали оные в качестве противогазов. Человек в этом смысле был более радикален и иным способом боролся с ядовитыми продуктами вдыхания “Прибоя”, безжалостно губившими всё и вся вокруг – он просто уходил от этого самого дыма, причём уходил в буквальном смысле слова – человек, пусть и преждевременно, уходил из само́й этой жизни. А вот теория Дарвина – через эволюцию клопа – получила дополнительное и весьма веское подтверждение…
Опер бесцельно-бессмысленно принялся перекладывать по столу грязно-белые папки с засаленными одиночными завязками, периодически сурово поглядывая на задержанных. Лицо его при этом занятии было выжидающе-простофильным с лёгкой одутловатостью под глазами, видимо, являвшейся неустранимым следствием регулярного приёма “горькой”. Судьба этой физиономии представлялась Тою вполне предсказуемой. Всё это неизбежно должно было превратиться в красно-роже-синеносую, блюдцеобразную и без единого намёка на возможность мыслить голову, являвшуюся продолжением такого же рыхлого туловища. «Один-в-один ментовской капитан в отставке со второго этажа – алкаш Сашка» – завершил Той анализ достопримечательностей облика мента, а также исследование образа его кабинетной жизни.
