Лампочки на улице имени очередного большевика были отстреляны из рогаток при играх “шелупени” на деньги. Как правило, шло по три копейки с носа за каждую сбитую “светилку”. Стрелять ближе двух пролётов считалось стрёмным. Лампы отстреливали обычно через две – «ну чтоб не совсем уж…», но если заедал азарт, то – через одну, а уж если закусились не на шутку, то – и все подряд… Правда, за “подряд” можно было схлопотать от старших пацанов – «потому как свет какой-никакой должён быть…». На перекрёстке улиц, поименованных погонялами большевиков, “правила отстрела” были явно превышены, но в данный момент парней это нисколько не раздражало. Выбравшись из-под моста, “шайка” теперь уже совершенно безмолвно и как бы раздумчиво двигалась по улице верного ленинца в сторону “седьмого” – так именовался единственный в ближайшей округе и таким образом самый популярный объект – магазин № 7. Неимоверно скользкий тротуар в этой безлампочной темени оказался совершенно враждебным Тою, усугубившись ещё и втемяшившейся ему в голову брюзгой сомнений о правильности «подбития им пацанов на молотиловку».

– Анастас, не знаешь, кто сбеспредельничал? Разберись с этой “шелупенью”. Двадцать щелбанов каждому. Это наша улица. Кто тут… – не дорубив последней фразы, Той поскользнулся и жестко хлопнулся на жопу.

– Это не наши. “Сизун” мне позавчера ещё шепнул, что “парковские” повышибали, чтобы мусоров на наших науськать, – Анастас подхватил Тоя под руку и помог ему встать.

– И чё, наши после этого не могли раз… и у них всё подряд? – выдохнул Той обиду, удобренную болью задницы.

– Дак у них – это не наша деревня, там на каждые три дома – мусорско́й опорный пункт. Город…

Весь город тогда делился на зоны, контролируемые той или иной группировкой пацанов. Зоны контроля были очень чётко очерчены. Размеры зоны зависели только и исключительно от числа активных кулаков, которые могла выставить та или иная группа. Зоны контроля, как и сами группы, носили, как правило, названия улиц или кварталов: “Малышевские”, “Парковские”, “Центральные”, “Вокзаловские” и т. п. Массовые драки между группами, обыкновенно, происходили в дни народных гуляний после демонстраций или на танцах в “домах культуры”, или на катках, или в заранее оговорённых местах, но это когда “главные”, предварительно где-то повздорив между собой, договаривались о «выяснении конкретно». Такие разборки заканчивались картиной сильно поредевшего штакетника палисадников перед бараками и заплёванными кровью путями “отбёга”, активированного воплем стоящих на стрёме парней: “Атас! Мусора!”. При этом пацаны, только что дравшиеся между собой, могли бежать все вместе и в одну сторону, правда, потом конечно разбегались, но уже без “махаловки”. “Шайка” Тоя лишь однажды участвовала в подобной драке и то только потому, что она произошла совершенно спонтанно и по “гнилости” Назмика, но это было много раньше…

Той отматерил боль, не покидавшую его ягодицу и закутался в ко́коне опустошенного угрызения совести, которое причиняло ему такое же неудобство, как и остро выточенная заноза. «И чё мне далась эта ВОХРа?» – внедрялось прямо под кожу сверло вопроса. «Сам ведь захлебнётся когда-нибудь в своей блевотине!» – долбаное сверло упёрлось в ребро Тоя, жухнуло и, вызвав озноб, вышибло из глаза Тоя солёную каплю. Какая-то горечь, сгустившись во рту, прервала его размышления. Той сплюнул всё это трижды и, как оказалось, – вместе со всеми сомнениями. ВОХРу ему было не жалко, и жалость здесь даже не взвешивалась. «ВОХРе выпало подело́м» – эта мысль окончательно уравновесила Тоя…

ВОХРа появился в школе Тоя в начале 60-х годов. Его сразу пристроили одновременно и завхозом и сторожем по совместительству. В бараке рядом со школой он получил отдельную большую комнату. Сторожем он “работал” очень своеобразно: закрыв школу на замок, он уходил пьянствовать к себе в барак вместе с такой же, как и он ВОХРой и блядьми. Семьи, возможно, у него не было никогда. Как поговаривали: зачастую перепив, ВОХРа хвастал, что он в лагере мог «любую бабу из любого барака “закуканить”». «И никакой дополнительной пайки этим сукам я никогда не давал» – орал он, распаляясь.

Кем была эта тварь по родословной – в школе толком никто не знал. Было лишь известно, что он демобилизовался из ДальЛага после его расформирования и прибыл к новому месту стукачества с капитанскими гбшными погонами. Из персонала школы с «падлой» близко никто не общался, за исключением директора, однако и тот – лишь по долгу своей работы. ВОХРа своим наглым поведением указывал всем на то, что он и именно он является самой важной персоной в «этом заведении» и за такое его паскудство он был демонстративно не любим школярами, а учителя, руководствуюсь инстинктом самосохранения, публично никогда не демонстрировали свою нелюбовь к нему. Точнее так: большинством учащихся он был презираем, а большинством сотрудников – поклоняемо-незамечаем.

«Налаженные отношения» у чекиста были только с буфетчицей школьной столовой. Постоянно пребывая в лёгком подпитии, он иногда открыто тискал буфетчицу за жопу и без особых на то возражений со стороны «кормилицы» – так ВОХРа называл её, пошло оскаливаясь при этом своим рылом. Муж «кормилицы» – спившийся вхлам фронтовик не мог иметь никаких претензий-возражений к совместно проживающей с ним жене, так как уже очень давно она фактически являлась просто его соседкой по коммуналке. И лишь крайняя бедность населения страны советов, а также тяжелейший квартирный вопрос, спровоцированный полным отсутствием этих самых квартир, приводили к невозможности разрыва “сожительства” этих индивидуумов. Так они и влачили своё бремя: он пребывал в постоянном кайфе, она – в статусе «сладкоевшей защищёнки» – жены фронтовика.

Грудасто-жопасто-губастая «кормилица» привлекала к себе плюгавого чекиста и как «видная бабёнка» и как «хранитель – распорядитель хавки». Комфорт отношений у них был явно взаимным. Нквдшник одновременно имел и похотливую “мочалку” (нечета ему) и халявный прикорм. «Кормилица» же своё отвращение к низкоросло-носатому чекисту в полной мере компенсировала безопасностью в обладании сладко-достаточной кормёжкой. Терпилами[13] же этого союза были учащиеся, наблюдавшие отъезд за пределы школы в сумках буфетчицы недовложений в их законные порции, что во многом и взращивало нелюбовь к «чекистско-поварской чете».

В общем, «Моральный кодекс строителя коммунизма» (да хотя бы для начала и социализма), красовавшийся на стене аккурат напротив сортира, по факту вообще никак не влиял на персонажей образовательного учреждения. «От каждого – по способностям, но всякому – по его возможностям» – намалевал кто-то над унитазом в девчоночьем туалете. Этот антинародный и вражеский выпад в адрес советских людей был немедленно уничтожен завхозом и по совместительству сторожем. Однако удаление со стены надписи не привело к монолиту и единению в отдельно взятом образовательном заведении. Для некоторых всё осталось по-прежнему: планы одних были бессмыслицей для других и, по всей видимости, алаверды…