«Фу, бл, нашел, кого жалеть! Мало ему врезали. Яйца надо было козлу отбить» – окончательно определился Той, остановился и произнёс вслух:
– Яйца забыли козлу отбить!
Пацаны скучковались вокруг Тоя и снова принялись, перебивая друг друга, воспроизводить картинки научания чекиста.
– Всё парни. Закрыли и забыли, – более чем серьёзно сказал Той. – Эта падла так просто всё это не оставит. Будет рыть сука. Поэтому – дело сделали и всё! И не было ничего. И давайте договоримся, что в это время мы были в дровянике у Анастаса. Играли в святцы[14] – в буру, – Той достал из кармана колоду карт (откуда она вдруг у него взялась – никто не мог понять). – Я остался в итоге в выигрыше, – Той погремел мелочью в кармане. – Если вдруг что, то сейчас мы идём в “седьмой” – купить конфет, – сказав это, Той не смог не улыбнуться, пацаны гоготнули, а Той продолжил. – Более не вспоминаем. Эпизод – преступный. Если кто заикнётся хоть где… хоть когда… может не считать меня своим другом, – уже совсем серьёзно закончил Той. Парни явно прониклись и дополнительно скучились.
– Трави, – Той толкнул Фасоля в бок.
– Чего трави? – боднулся головой Фасоль, не врубаясь.
– Анекдот трави, почти уже выпускник усреднённой школы!
– Дак надож… подумать… припомнить.
– Припоминают кому-то и за что-то. А ты – трави! – Той убедительно ткнул Фасоля в грудь на слове “ты”.
– Во! Заходит Зяма к Абраму в его комнату… Не встревай, Тюль, у них комнаты в коммуналке… Да, вот так без стука – вошёл и всё! Короче, видит, что Абраша сидит, надев на свой дрын шерстяную варежку. Что случилось Абрам, ты заболел и де твоя Сара? – спрашивает Зяма. Я её на мороз на полчасика отправил – отвечает Абраша. Зачем Абрам? Ты таки заболел головой? Дак мы с Селечкой, как хорошие соседи, справим тебе с Сарочкой излечение на больничке, а за комнатой вашей присмотрим в лучшем виде. Я давно хотел тебя спросить Абраша: сколько метров будет ваша комната?.. Не беспокой себя и Селечку по этому вопросу на ваши обе сердечные мышцы, нето вас обоих хватит удар – говорит Абрам. А я, Зямочка, – продолжает он, – сейчас на практике проверяю закон физики, говорящий, что при нагревании тела расширяются, а при охлаждении – сужаются.
Закончив повествование, Фасоль разлепил свои полные губы и, не разжимая большеватеньких жеребячьих зубов, загыкал через нос.
– Практично, – заключил Той и добавил. – Толстый, а ты повтори этот эксперимент и отчитайся перед коллективом, но пойди дальше: данные эксперимента предоставь в конкретных цифрах. Фасолю, как человеку знающему тему, поручим сами замеры и обработку результатов, потому как Толстый результаты нагревания сильно приврёт.
Тут уже грохнули все и неимоверно гулко.
– Потише, тимуровцы. Не следует ржать на улице имени товарища блямаркса. Это может к едренефене сорвать планы соединения пролетариата, – через смех проговорил Той, потом вышвырнул улыбку в сугроб и запел. – Вставай проклятьем заклеймённый…
– Весь мир голодных и рабов… – подхватили все хором и заскользили в сторону “седьмого” по неприглядно-тёмной улице светлого имени борца за права пролетариата. И в этом певучем ходе явно угадывалось желание вдруг повзрослевших школяров купить в магазине сладостей.
“Фуражки”[15] возникли перед Тоем и Толстым, шедшими впереди “колонны”, столь неожиданно, что парни даже не успели оценить произошедшее. Похоже, что мент и два дружинника вывернулись справа – из небольшого проулка-тупика имени глашатая революции. “Погоны”[16] задорно повязали юных продолжателей дела Ленина-Сталина, которые мобилизовали на пение партийного гимна все свои силы и не смогли оказать хоть какого-то сопротивления.
– Кто был ничем… – последнее, что удалось исполнить хору, и на этой фразе насилие властей вероломно прервало озву́чение мечты миллионов.
– Руку сломаешь! – заорал Той и, прихватившись за мента, обвиснув мешком, вместе с ним повалился на землю, одновременно пытаясь подножить “шкафоватого” дружинника, который вознамеривался зацапать шедших позади Фасоля и Тюля.
“Шкаф” увернулся от подножки Тоя, но зацепился ногой за голову мента, придавившего Тоя и вдарился мордой о ботинок Толстого, закреплённого к асфальту вторым дружинником. Получив коленом в бо́шку, мент выдохнул столб пара с хорошо поставленным матом. Спиртовое облако, удобренное селёдочкой под лучком, вылетело из глотки правоохранителя и, накоротко пощупав ноздри Тоя, медленно клубясь, прошествовало в сторону “седьмого”. “Шкаф” тоже отметился “трёхэтажным” матом как по поводу разбитой о ботинок губы, так и по причине неудачи в собственноручном задержании какого-либо из хулиганов, потому что в этом случае и при хороших раскладах ему мог светить ещё один дополнительный отгул плюс денежная премия.
Остальные же пацаны, не имевшие намерений облагодетельствовать борцов с преступностью, стремительно зашмыгнули в непроглядную темень Пролетарского переулка, а оттуда, если чуть покуролесить по дворам, уже было и рукой подать до улицы Коммунистической с разваливающимися от старости и частично сгоревшими продовольственными складами. Найти в этих бывших закромах что-либо или кого-либо было не под силу даже всей отаре дружинников района.
Через короткое время свалка людей на скользком асфальте усилиями служителей закона была отремонтирована в конвойную колонну. И как оказалось: неудача “шкафа” в свершении задержания была ему компенсирована удивительным везением второго дружинника, захомутавшего Толстого. Этот удачливый активист ухитрился, придавливая Толстого коленом, ещё и прихватить за карман ватника Анастаса, а дёрнув карман на себя, он лишил Анастаса опоры на скользкой дорожке города. Швы кармана ватника треснули и разошлись, показав его пустое нутро, а враждебный покат скользкого пути доставил тело свободолюбивого Анастаса прямиком в объятия, корячившегося на коленях “шкафа”. Тот матерно-торжественно ткнул Анастаса кулаком в бок и, недружелюбно облапив его, поднялся вместе с сорванцом на ноги. Всё было готово к шествию в участок. По мнению Тоя не хватало лишь объяснений.
– Вы, наверное, ошиблись, товарищ майор, – обратился Той к обладателю погон, отчётливо при этом понимая, что тот был лишь младшим лейтенантом с одной и очень маленькой звёздочкой, да и та была на “просвете”.
“Майор” не посчитал необходимым вступать в диалог с Тоем и лишь дыхнул на него селёдочным ароматом.
«Бочково́го посола, свеженькая» – определил Той, сглотнул и засмаковал во рту сладенькое воспоминание о толстом куске свежего чёрного хлеба с хрустящей корочкой и возлежащем на нём шмате малосольной бочково́й селёдки, источающем из себя жир и очищенном от костей. Всю эту роскошь следовало держать левой рукой; потом полагалось степенно, неимоверно широко раззявить рот и запихнуть в него этот, выделанный отцом, огромный кусок наслаждения, который прямо-таки немедленно преобразовывался шамкающими от удовольствия зубами в возмутительно вкусную кашицу; эту усладу хотелось как можно дольше задержать во рту, но желудок, почуявший столь желанную добычу, быстренько отдавал команду «глотать» и вся эта благодать отправлялась в его ненасытную прорву. Правая же рука, повинуясь инстинкту усиления вожделенного вкуса, обязана была немедля подать ко рту чашку с горячим сладким чаем и тем самым довести наслаждение до озвучания ртом: «шптличсь, выхх… мнямть… шптличсь…». Через два-три гигантских откуса следовало поставить чашку, взять вместо неё луковицу и, обмакнув её в соль, поджечь во рту небольшой костерок, и тут же притушить его сладким чаем. И так, пытаясь очень медленно, но всегда максимально жадно, уминался этот, казавшийся поначалу таким огромным, но такой маленький кусочек наслаждения. «Жрать хочется, аж невмоготу» – осознал Той и ещё раз сглотнул, но тем только усилив желание что-нибудь смурлять[17]
