Залина пребывала в прежнем положении на своем деревянном одре, бездвижная и безгласная, как и десятки других в этом подземном слабо освещенном зале.
Но мне показалось, что именно её голос я слышал мгновение назад.
Разумеется, Фрейя, а не Федора! И ясное понимание неправильности мира, пришедшее в последние секунды, подстегнутое словами 'ты совсем ничего не помнишь', похоже, пробудило, выкинуло назад в реальность.
Если только, считать ее реальностью. Настоящей реальностью.
Я посмотрел на свои руки, поднеся их к груди. Руки как руки...
Сознание не утекало, не стремилось увлечься посторонними случайными образами, не меняло мир вокруг. Слабое утешение или доказательство натуральности бытия, которое как закрытое мягкое купе в поезде, мчащемся равномерно и прямолинейно: запертое наглухо окно, мягкая обивка и никакой возможности понять, стоишь ли ты на месте или движешься. Сон вокруг или реальность.
Кажется, Эйнштейну эти закрытые наглухо поезда не давали покоя. Или же Галилею... впрочем, Галилею не давали покоя каюты, потому что цивилизация во времена Галилея до закрытых купе еще не додумалась. Или же додумалась, но потом категорически запретила со словами 'да, мы мерзавцы, но не до такой же степени'.
И вот Галилей сидел в запечатанной каюте, с забитыми досками иллюминаторами и смотрел на рук... тьфу, смотрел по сторонам и думал, движется ли каюта с кораблем, мчит ли вперед весь его маленький мир или покоится в неподвижности сна. И что это означает для его просвещенного века: зло или благо.
А потом пришел Эйнштейн и сказал, э-э, так дело не пойдет, лучше всего такие состояния вызываются купе. Или лифтами. Находящимися в свободном падении. Да, Эйнштейн знал толк в лифтах...
Я мотнул головой, отгоняя наплывающую чепуху и бессмыслицу, и снова сосредоточился на руках. Потому что это самый лучший способ убедить себя в очередной иллюзии, ибо, как согласились Галилей с Эйнштейном, доказать ничего невозможно, нужно полагаться только на веру...
Я посмотрел на Залину и отправился к выходу.
На поверхности дул ветер, пригибал траву и тянул за собой ветви деревьев. Небо надо мной полнилось облаками, подсвеченными красным закатным солнцем. Непривычно чистыми, близкими и ясными. Да и остальное выглядело необычайно ярким и сочным. Словно мир, пока я дышал спертым воздухом подземного командного пункта, успели промыть два раза очистителем, потом протерли губкой, и омыли струей воды под давлением. И мир засверкал, наполнился глубиной, стал отчетлив и различим, без серых наплывов грязи и следов от разбитых душ.
Пришли на ум картины эпохи классицизма, наполненные светом, красками и глубиной и пока я спускался с колодцу и темневшему внизу саду, меня не покидало ощущение, что я в каком-нибудь пейзаже, мясоедовском, поленовском или даже семирадовском.
Девочка появилась точно по расписанию и в том же месте.
Я продвинулся еще на десяток шагов и, пытаясь не обращать внимание на подступившую тревогу и потемневшее вдали небо - словно оттуда шла гроза, темная и зловещая, попробовал вызвать на разговор.
Чему нас учили в свое время: правильно, нельзя брать с собой биту и большой словарь нецензурных выражений великорусского языка с примечаниями и комментариями. Следует подойти к мосту и просто улыбнуться. И тогда твое отражение в воде улыбнется в ответ. И все страхи исчезнут. Сказка окончится хорошо, пирожки, цветы, и что там еще, обретут своего хозяина. И наступит счастье. Для всех, включая пирожки.
Но, похоже, мое отражение было злостным и недружелюбным. Ибо ни в какую не желало улыбаться. Только раз оно покосилось на меня, а потом принялось изображать, что важнее цветов нет ничего на свете. Это было равнодушие посильнее кассирного.
А ведь и то не просто так дается: для него специально выращивают толстых теток, заставляют годами есть тортики с чаем, смотреть на свечу и медитировать на цветок лотоса. Стоя на бамбуковых шестах. А потом такая тетка садится за стекло с полукруглым отверстием и впадает в нирвану, когда, волнуясь и сбиваясь, ты пытаешься объяснить, что тебе нужен именно этот поезд, или этот самолет, или этот сеанс, и не может быть, чтобы мест не было, ведь всегда есть какая-нибудь бронь...
Так вот, равнодушие девочки было еще сильнее.
Я взывал к ее совести, чувству прекрасного, подростковому максимализму, предлагал помощь в сборе лекарственных трав. Разве что не обещал вечной любви.
Девочка не отзывалась, а каждый шаг в ее сторону или сада отзывался во мне волной паники, окатывающей с головой.
Через полчаса я сдался и отправился просить помощи у Фрейи.
Нечто подобного, наверное, я ждал внутренне, потому что после первого испуга - с дрожью и холодком внизу живота, засмеялся. В конце концов, это было красиво, элегантной язвительной и одновременно зловещей красотой. Никаких теремов и домов не имелось и в помине. Вместо них густо и колюче росла трава, ограждая несколько старых дубов и старый с замшелыми плитами погост.
Ни надписей, ни цифр - время стерло все, не оставив никакой возможности разобрать хотя бы имена на древних надгробиях.
Я присел около ближайшего, косо торчавшего из земли, посмотрел на серое вечернее небо с клочьями белых облаков, разрываемых ветром, на темную густую массу леса и на свои предательски обманувшие руки.
Вот кто определил, что лучший способ уничтожить сон и осознать себя, здравомыслящего и твердопамятного - посмотреть на свои руки? Ну какой может быть сон, если ты видишь их и они ничем не отличаются от того, к чему привык и с чем смирился - с теми же самыми заусенцами, царапиной от острого края вскрытой консервной банки и тем же рисунком родинок. Свои родные четырехпалые с изогнутыми когтями руки. Три пальца, покрытые серой мягкой шерстью - прямо и один вбок, чтобы хватать и цепко удерживать...
Нет, четырехпалая рука не получалась. Руки ни в какую не хотели четырехпалиться и оставались обычными руками с человеческими пальцами. Несмотря на это я по-прежнему находился во сне. Странном сне, не отличимом от реальности.
