Я спустился к асфальту и увидел большие серые металлические двери в бетонном обрамлении. Собственно, холм и образовывался тем, что здесь находился вход, обвалованный землей.

  С трудом отворив мощную половинку, я обнаружил бетонный коридор, камуфляжно размалёванный оттенками зеленой и коричневой краски, и ступени, ведущие вниз. В конце лестницы находилась еще одна металлическая дверь с мощными рычагами-запорами.

  Жалея, что я без фонарика или хотя бы лампы, я раздвинул рычаги и оттянул на себя нижнюю дверь. За ней начинался серый коридор, подсвеченный тускло светящими лампами в тяжелых ребристых стеклянных плафонах. У потолка шли ряды кабелей в металлических лотках с дырочками. Пол устилала керамическая плитка трех цветов. Как в общественных туалетах.

  Сразу у двери находились на подставке старый черный телефон и табличка над ним 'Оперативный дежурный'.

  Я прошел по коридору, отмечая ответвления и двери. Здесь не ходили мародеры и искатели тайн - пустые помещения удивляли чистотой, а отсутствие хлама говорило, что оборудование вывозилось неспешно и рачительно.

  Один из коридоров вывел на спуск, похожий на обычную лестничную клетку жилого дома без лифта. Только это был дом, опускающийся вниз. Полноценный трехэтажный дом.

  На нижнем этаже нашлась доска документации с планом выхода при пожаре, временами завтрака, обеда и ужина.

  При упоминании об обеде я снова сглотнул слюну.

  Коридор здесь имелся только один, перекрытый в дальнем конце массивной дверью с круглым штурвалом. А за дверью открылось громадное помещение, едва-едва освещаемое двумя тусклыми лампами. Пол, громадная платформа, висел на массивных металлических амортизаторах, с кольцами пружин и гидравлическими цилиндрами, и начинался в полуметре от входа. Глубоко в проеме тускло и радужно блестела вода. В зале пахло чем-то пряным и душистым. Плотный дух забивался в нос и от него хотелось кашлять.

  Вначале подумалось, что это ванные. Но вблизи оказалось, что они из дерева - массивные прямоугольные колоды в рост человека, с углублением во всю длину. Ближние были свободны. Но в последующих лежали люди.

  И третьей по счету была Залина.

  Как и остальные, она покоилась на спине, прикрытая до шеи покрывалом, с вытянутыми вдоль тела руками. За ней метра через три лежала девушка, затем последовательно два молодых человека, еще один постарше... я не стал доходить до конца зала, чтобы рассмотреть всех, а вернулся к Залине.

  На языке вертелось 'качается во тьме печальной', но пол, рассчитанный на ядерную войну, и не думал качаться.

  Я потрогал шероховатую поверхность ложа, тоже стоявшего недвижно и прочно, машинально провел пальцами по бороздкам коры и наклонился к лицу Залины.

  Этот сон был глубок, глубже обычного, потому что дыхания не чувствовалось вовсе. И грудь ее не двигалась.

  Я хотел дотронуться до ее плеча, но на пол пути остановил руку.

  Затем, закашлявшись от плотного цветочного духа, сел на бетонный пол. Прислонился к колоде спиной и подобрал колени.

  Вот и прояснилось странное 'спит, отдыхает, на процедурах, наказана'. Четыре непохожих оттенка одного состояния, четыре разных описания действительности, несводимой к простым ответам, к однотонности и одномерности.

  Удивительно и жутко.

  Жутко оттого, что шахматная доска, лежащая перед тобой, вдруг полнится новыми фигурами, новыми полями, расширяется до горизонта. Играть? Тут бы впору просить, чтобы не сразу погнали, а дали посмотреть и подержать в руках. Понять, что так - возможно.

  Жутко оттого, что все прежние намеки, словечки и забалтывания приобрели новый смысл. 'Не сломаете жизнь тех, кто волею судьбы на минуту стал зависеть от вашего решения?'

  Это ведь о нем, о поцелуе, которым я поначалу самонадеянно решил разогреть ее губы. Чтобы как в сказке красавица проснулась. Шевельнула бархатными ресницами, открыла глаза и одновременно с проступающим румянцем произнесла: 'Это ты, любимый?'

  Это ведь нам, взращенным на царевичах Елисеях и спящих красавицах, кажется, что мы поступаем мужественно, благородно, и, главное, дальновидно. А им? Что, если этот сон - их жизнь, способ очистить себя от мусора и глупостей нашего мира, от бездумности телевидения, крикливости газет, крика человеческой души, живущей не в ладу с собой и обязанной доказывать, доказывать, доказывать - другим и себе, что ты такой, как следует, что ты соответствуешь - вещам из рекламы, зарплате, положению, всему огромному миру вещей и отношений. Вместо того, чтобы соответствовать миру души и чувств.

  Что, если без этого сна они засыхают, чахнут среди нас. Этого ли я желаю моей девушке?

  Жутко оттого, что этот поцелуй может повлечь многое, что не вижу я по своей неразвитости - как цепная реакция костяшек домино, когда единственная упавшая валит с трудом построенный громадный узор. Это ведь лишь я полагаю, что разбудив ее, ничего не порушу, и заживем мы тихо, счастливо, никого не трогая. Построю железную дорогу к своему счастью, вырубив при этом гектар леса, и не простого, а волшебного. А может, они видят, чувствуют, знают, что ничего у нас не выйдет, сколько бы не пытались, и через десяток или меньше потерянных лет мы с Залиной расстанемся. Сотрем совместно прожитое время, словно его и не бывало. Могу ли я заглянуть на столько вперед в свою душу?

  А с другой стороны, с далекой еле видимой другой стороны - 'ты готов ради меня прыгнуть выше головы?'

  Вот и решай, как поступить правильно. И что вообще может считаться правильным...

  Кажется, я задремал, придавленный, изводимый тяжелым ароматом, наполняющим воздух.

  Болела спина и ноги. Я еле разогнул их и поспешил встать.

  Залом владела тишина, душила звуки в зародыше, строго смотрела на случайные капли воды, отчего те подали глухо, стараясь не шуметь, заползала в уши, тихо позванивая.