Жаворонок дорожит своей привилегией общаться с Динэрой вне школы. Руководство не одобряет слишком тесные контакты между учителями и учащимися. Считается, что нужно соблюдать «границы». Но соблюдать границы можно в точных науках. В случае с предметом «литература» границы рушатся. По крайней мере, так произошло с «В» классом и Динэрой. Да и как можно оставаться чужими, пережив вместе смерть мятежного Мцыри, пережив с Николенькой Иртеньевым смерть мама́ и со стариками Базаровыми смерть их сына Евгения… Как можно не стать роднёй, оплакивая гибель князя Андрея, самоубийство Катерины и нелепую смерть доктора Дымова… Как можно не сплотиться, хотя бы на время, сострадая Акакию Акакиевичу, Самсону Вырину, Карлу Ивановичу, Сонечке Мармеладовой, Максиму Максимовичу, Платону Каратаеву, Неточке Незвановой…

Все эти переживания Динэра дает испытать сполна своим ученикам, объединяя их, делая их неким малым народом, обреченным, впрочем, на скорое рассеяние.

Учебный процесс организован Динэрой так, чтобы успеть «пройти» то важное, что программой по литературе не включено даже в раздел внеклассного чтения. Она спешит, понимая, что потом, когда прозвенит последний звонок, будет уже поздно. Она умудряется обмануть систему.

«Умен ли Чацкий?» – дает она тему для сочинения, предлагая разрешить спор Пушкина и Гончарова. И довольно посмеивается, проходя между рядами и заглядывая в тетради.

Терпеливо собирая свой класс в путь, она с любовью укладывает в дорожный сундук самые необходимые вещи, она «ходит» за своими учениками, как Савельич за Петрушей Гриневым.

Больше прочих поэтов Динэра любит Некрасова. Тут она непреклонна, и класс беспрекословно учит наизусть и потом читает «на оценку» вслух про чашу народного горя и скорбь вопиющую, и про стон, который зовется песней, и про холопский недуг – то, что учебник литературы называет «гражданской лирикой». «Вы должны это знать», – голос Динэры тверд, и рыжие волосы ее посверкивают, как наэлектризованные.

Странным образом Динэре удается, ничего лишнего не говоря, сказать многое. За ней стоит некое знание, которое дети чуют, как звери чуют в пустыне воду.

В начале второго полугодия девятого класса ранение Динэры вдруг ожило. Воспаление простреленного нерва причиняло ей сильнейшую боль, и без того как бы истаявшая, правая, рабочая, рука продолжала таять. Требовалась операция. Две недели Динэра провела в больнице и еще месяц в санатории на реабилитации. Все двадцать два учебных часа «Войны и мира»! Это была катастрофа. Поставленная на замену литераторша вела уроки, придерживаясь учебника, а потом жаловалась в учительской на хамское поведение и полнейшую невосприимчивость класса.

Динэра вернулась в середине февраля. И без того сухощавая, она еще больше похудела и осунулась. Прооперированная и перебинтованная правая рука ее была на перевязи. И еще в течение месяца девятый «В» по собственному почину на классных часах и уроках внеклассного чтения заново проживал военные и мирные перипетии романа – уже вместе с Динэрой.

Вторая катастрофа случилась осенью, а для тех, кто осваивал «список обязательной литературы» за десятый класс летом – еще раньше.

Нежданно-негаданно происходит сбой. Предлагаемые для изучения тексты вдруг оказываются полыми изнутри. Присутствует только словесная оболочка, пустой хитиновый панцирь.

Герои перестают вызывать сочувствие и, главное, быть нужными. Чуть особняком стоит разве что рассказ «Макар Чудра», и то, скорее, потому, что отдаленно перекликается с пушкинскими «Цыганами». О «Старухе Изергиль» и того нельзя сказать. Какое отношение эта повесть имеет к программе по советской литературе, что у них общего, кроме натужного пафоса, ненатуральных персонажей и надуманного сюжета…

Десятый «В» разочарованно вздохнул и сосредоточился на подготовке к выпускному сочинению, то есть на повторении уже пройденного за предыдущие годы «материала».

Но Динэра всеми допустимыми средствами отстаивает литературу «советского периода». Самым любопытным она дает возможность догадаться о запретной зоне, тщательно маскируемой учебной программой, дает возможность почувствовать ее. Эта зона похожа на военный полигон, такой, который находится как раз недалеко от школы, в районе Ржевка-Пороховые. Никто никогда не был на этом закрытом объекте, но каждый день, с той или иной частотой, оттуда доносится тревожное уханье артиллерийских орудий.

…Наконец, снова начинается город, низкорослый и местами деревянный. Лес постепенно отступает, давая место «хрущевкам» и недавно выстроенным вдоль проспекта Непокоренных длинным многоквартирным домам.

Не доезжая площади Мужества, посередине которой дымится зеленью маленькая рощица, «пазик» поворачивает вправо и через несколько минут останавливается возле ограды. Ворота открыты. Высыпав из «пазика», десятый «В» проходит на территорию, в глубине которой стоят несколько строительных вагончиков и деревянная вышка без окон и дверей, но с зияющим боковым проемом. После дождя глинистая земля хлюпает под ногами. Десятый «В» озирается: мусора, ради которого их сюда везли, не видно, кроме того, что уже навален в кузова двух грузовиков.

Из вагончика им навстречу выходит бригадир. Вид у него недовольный. Он кивает Динэре, дает подписать ей какие-то бумаги. Потом достает из мятой пачки папиросу, закуривает, оглядывает десятый «В», усмехается: «Работнички приехали». Тут вылезает вперед Байков и спрашивает: «А мусор-то где?» Бригадир смотрит на него как на придурка: «Да рядом, – и стучит по земле грязным кирзовым сапогом. – Отсюда семьдесят метров всего, – он бросает недокуренную папиросу и кивает в сторону вышки: – Пошли, на лифте прокачу». Десятый «В» на секунду задерживает дыхание, а потом с восторженным воплем устремляется к проему. «Погодите, – кричит бригадир, – учительницу свою забыли». Десятый «В» оборачивается и видит, что Динэра стоит на прежнем месте, как вкопанная. Наконец, она встряхивает головой и подходит к остальным. Выражение лица у нее странное. «Может, останетесь наверху, – спрашивает бригадир. – Если боитесь или плохо себя чувствуете». «Дети без меня не пойдут, я ничего не боюсь, – отвечает Динэра и ни к селу ни к городу добавляет непонятное: – Мне давно было нужно…»

Внутри вышки никакого лифта нет, а есть устройство вроде лебедки и деревянная клеть с низкими дверцами. Мигают лампочки на приборных щитках. Рычажки, кнопки, провода. «Ничего не трогать, слушать меня», – предупреждает бригадир, а молодой рабочий раздает десятому «В» рукавицы и каски.

Бригадир разбивает класс пополам, отодвигает задвижку, распахивает дверцы, и первая партия вместе с одним из рабочих и Динэрой заходят в клеть. Раздается громкий резкий звонок, похожий на школьный, потом еще, а после третьего клеть вздрагивает, скрипит и начинает медленно погружаться. Те, кто в клети, молча смотрят снизу-вверх, на тех, кто остался. Делается темно. Потом клеть проезжает первую лампочку, вторую. Это похоже на череду моментальных восходов и закатов. Лампочки тусклые, от одной до другой несколько метров. До земляных влажных стен можно дотронуться. Жаворонок закрывает глаза – это дает чувство защищенности – и пытается перевести глубину, на которую они опускаются, в дома. Если брать тот, в котором живет она, семиэтажный, получится три. Три семиэтажных дома, поставленных друг на друга. Перевернутый небоскреб. Движение клети похоже на страшный повторяющийся сон про лифт, когда, миновав нужный этаж и миновав последний этаж, кабина продолжает самопроизвольно двигаться вверх (или вниз) и движется до тех пор, пока спазм ужаса не прерывает сновидение.

Жаворонок вздрагивает, открывает глаза и оборачивается. Динэра стоит у края клети, вид у нее нелепый: каска съехала на лоб, в облике что-то угловато-подростковое, жалкое, губы сжаты. Она обеими руками держится за деревянную перегородку, отделяющую клеть от ползущих вверх стен, и смотрит себе под ноги.

Она стоит и смотрит себе под ноги, но не видит того, что искала. Ее белая ночная рубашка сливается с цветом снега. Сначала босым ступням больно, потом боль сменяется легким покалыванием, а потом Динэра перестает что-либо чувствовать. Она знает, что тут должна быть прорубь. Вчера она приметила это место недалеко от моста, где женщины полощут белье. Дом, в котором она живет, стоит у самого Днепра. Она запомнила: белые высокие дымы на том берегу, заиндевевшие деревья, закутанные в платки женщины, скрученное жгутами отжатое белье и темная лунка проруби.