Жаворонок отходит, из главного вестибюля сворачивает в боковой. Останавливается, разглядывая вмонтированный в стену подсвеченный аквариум с золотыми рыбками, чертыхается, идет дальше, мимо пальм, фикусов и папирусов. Доходит до торца, где, рядом с входом в траурный зал, отгороженные цветочными горшками, но все равно на виду, стоят ведра с тряпками, пустые кадки, банки с отростками растений, пластмассовые лейки… Она разворачивается, подходит к холодному стеклу, прижимается лбом и смотрит во двор. Метель волнами перекатывается возле ее лица.

…Сказать о Динэре хотелось многим, церемония затянулась, превысила положенный регламент, поэтому распорядительница, улучив момент, вклинивается: «А теперь попрощаемся, родственники подходят последними». Все следуют ее указаниям. Последними подходят дети. Старшая девочка гладит Динэру по руке.

Распорядительница нажимает кнопку в стене, створки внутри постамента раскрываются, гроб начинает медленно погружаться. И тут в полной тишине становятся слышны громко переговаривающиеся внизу женские голоса. Все стоят, опустив головы. «Господи, скорее бы закончилось это, скорее бы, скорее…» – приговаривает про себя Жаворонок, заглушая скороговоркой звуки, несущиеся из преисподней.

…В кафе стол уже накрыт. «Как хорошо, – Васильков-ский откупоривает запотевшую бутылку водки и повторяет мечтательно: – Как хорошо… а то пришлось бы нестись до ближайшего шалмана, душа-то горит». Идея поминок прямо в крематории из сюрреалистичной превратилась в самую что ни на есть жизненную. Любезная официантка приносит новые закуски. Ничего вкуснее поминального стола нет на свете. Особый голод и особая жажда. Возле фотографии Динэры стоит полная рюмка водки, накрытая кусочком хлеба. «Она тут младше нас, нынешних, – глаза Заброды наливаются слезами. – Такая, как пришла к нам в седьмой класс…» После второй рюмки Жаворонок чувствует, что ее наконец-то отпускает. Ей кажется, что она смирилась с этим сооружением на окраине города, где вышибают остатки самоуважения из живых, показывая им себя мертвыми в единственно возможном антураже. Еда хорошая, и водка хорошая. И сколько хорошей, благодарной памяти. Памяти-ити… да… это главное… внутренний жар нарастает, сердце делается большим, если завтра война, если завтра в поход, этим и живем, не-не-не-памятью, страна героев… этим пережитым, пережитым, пережитым, не-не-пережитым… забытым, не забудем-забудем, не-простим-не-простим, броня крепка, простим, детей в атаку, нам нет преград, мечта неясная, поём и смеемся, как дети…

Дети устали. Младший спит на руках отца. Старшим надоело сидеть, они выходят в вестибюль. Люба рассказывает, что у Динэры в шкафу нашла портфель, а там письма, фотографии, газеты старые, томик Некрасова и коробочка с наручными часами, часы механические, отлучилась на кухню, а близнецы эту диковинку по винтику и разобрали… «Ничего страшного, – говорит Васильковский, – оружие можно хранить в разобранном состоянии». Люба спохватывается, что время вышло. «Вы сегодня последние», – успокаивает официантка и приносит горячее, как раз те самые котлеты. Их и правда все хорошо едят. Жаворонок смотрит на фотографию. Выражение лица у Динэры ироничное. Жаворонок понимает, что должна съесть котлету или хотя бы половину, что это почему-то нужно… Котлета очень вкусная, совсем как в школьной столовке, до слез. Жаворонок говорит – сейчас вернусь, и выходит.

Табло, где недавно были фамилии, погашено, и верхний свет погашен. Силуэты растений – как души мертвых на берегу Стикса. Светится только аквариум. Женщина в кожаных леггинсах, встав на табуретку, сыпет рыбам корм. Освещенный со двора фонарями, вестибюль пуст, и дети катаются по нему вперегонки на инвалидных колясках.

…Уже в темноте люди осторожно спускаются по заметенной снегом скользкой лестнице. Держа за руки детей, помогая старикам, они идут вдоль центральной аллеи к выходу. У ворот их ждет автобус, чтобы отвезти на площадь Мужества. Метель, которая весь день стелилась низом, – поднялась вверх и теперь волнами смыкается высоко над их головами.

Повесть

– Мама… Я же все слышу через стену. Ты второй час причитаешь… Выключи комп! – Сын заходит в комнату. – О! Бутылка. Вот новости.

– Нет, ты только посмотри… – Она ставит на повтор уже многократно просмотренный сюжет: прямой эфир аварийного запуска ракеты «Протон». Всхлипывает: – Да они жизнь мне поломали… – Размазывает по лицу слезы вместе с тушью. – Всю мою жизнь…

– Да? А разве не я с отцом?

– Не ёрничай… – Она пьет и наливает еще вина.

– Пьяная женщина – это ужасно.

– Ужасно… Это правда ужасно… – Она придвигает еще один стул. – Это ужасно… посмотри, сразу же видно, что всё пошло не так, с первой секунды. Видишь цвет! – Она указывает на сопло, из которого, в отличие от остальных, бьет не белый, а темно-коричневый огонь. – А этот дурачок-комментатор: «Сказочная картина!» …Ничего, ничего не понимает. Видишь, сразу наклон, и повело… и вращение по оси… Это конец, конец…

Голос за кадром дрогнул: «Что-то, кажется, идет не так… Кажется, это будет катастрофа». Стало слышно, как сбивается дыхание комментатора.

– А что ему делать? Материться в эфире? От такого зрелища может и удар хватить…

Ракета на какой-то миг зависла, потом клюнула носом, пошла перпендикулярно вниз, взорвалась в воздухе и потом еще раз, на земле.

– Удар, говоришь? Да они, видать, адаптировались! Глянь статистику. Хоть за десять последних лет. Нет, ты глянь! – Она щелкает на одну из закладок. – Вот. А вот прошлый год, весна… две аварии за месяц. – Щелкает на следующую закладку. – А вот тут почитай. – Воруют. Зарплат рабочим не платят… Двадцать уголовных дел. И где? На строительстве нового ко-смо-дро-ма! Представляешь?!

– Слушай, а может, ну его, космодром этот. Ты посмотри, где они его строят. Если что – хороший подарок китайским товарищам. Расстояние до границы, как от нас до Выборга. Час езды.

Она тихонечко, как ребенок, плачет:

– Всё у меня отняли, всё, всю мечту мою…

– Слушай, тебе лечиться надо. Ты застряла во времени, понимаешь? Застряла на своей звезде КЭЦ, в своей школе с самолетом. Причем в начальных классах.

– Ха! Это я-то застряла?! Да лучше так застрять, чем… вот… как… – Она делает широкий жест рукой и чуть не падает со стула.

– Хорошо-хорошо… С чего тебя сейчас-то разобрало? – Сын уносит на кухню бутылку с остатками вина.

– С чего разобрало? – Переспрашивает она, и думает, что правильно сделала, когда, рассказав сыну про звезду КЭЦ, не рассказала, что до сих пор летает во сне. – С чего разобрало?! – Кричит она ему вслед и уже сама себе отвечает: – Не знаю. Может, из-за письма разобрало…

В сорок с лишним она с удивлением обнаружила, что летает. Сон был один и тот же, и бог знает, сколько он уже ей снился. Может быть, даже всегда. Но она, проснувшись, забывала его, пока однажды не ахнула, увидев зацепившийся за провода воздушный шарик: «Так я ж сегодня летала во сне!» И с того момента стала помнить все полеты.

В детстве тоже были сны, локальные, домашние: вдруг она чувствовала, что сейчас взлетит, и правда взлетала и зависала под самым потолком, разглядывая тонкую паутинку в углу. Движимая легким потоком воздуха, она двигалась в сторону форточки или открытого окна, и тут просыпалась.

Теперь же было иначе. Теперь она взлетала с улицы, по которой только что шла, и, старательно облетая провода и ветки деревьев, поднималась высоко, выше домов и облаков, туда, откуда земля казалась похожей на расстеленную карту. Нетрудным усилием воли она держала равновесие, регулировала скорость и направление полета, и при этом успевала отметить, что на такой высоте ей не холодно. В снах тело становилось ее летательным аппаратом, и это было, как будто было всегда. Но в какой-то момент начиналось падение. И мягкая посадка на обе ноги (как при прыжке с парашютом) приносила не облегчение, а досаду.