Стол ломился от лучших яств. На огромных блюдах красовались просоленные и копчёные в ароматном дыму свиные окорока — память о древнем обычае приносить годовые клятвы на жертвенной кабаньей голове. Лоснились спины лососей, исходили паром горшки с запечёными овощами и мясом. Томлёный со сливками горох таял во рту, жареные гусиные окорока блестели от жира, а колбасы нельзя было проткнуть ножом без того, чтобы не брызнуло пряным соком. В серебряных мисках в медовой воде плавали дольки яблок и персиков. Хлеб с имбирём и кардамоном по столичному рецепту удался пышным и воздушным, а для тех, кто привык к простой и сытной пище, подали лепёшки с тмином, чесноком и перцем.

В канун Зимнего Перелома за один стол с бароном садились все: управляющие, егеря, конюхи, кузнецы, прачки, скотники. Угощение должно было быть богатым, но простым, чтобы есть без опаски и церемоний, и ещё следовало подать что-то необычное, по-настоящему праздничное. В этом году такой диковинкой стали жареные лебеди с баронских прудов, начинённые ягодами и яблоками, толчёными с мёдом. Пока они дожидались своей очереди в кухонной печи, а на столе сменяли друг друга солёные и копчёные рыбины, жареное и запечёное мясо, творог с солью и зеленью, мёдом и ягодами…

Элеонора с тонкой улыбкой наблюдала, как блюда пустели одно за другим, как из кухни выносили новые и новые угощения и заново наполняли кувшины. Приехав на Север, она не сразу привыкла к этой расточительности: ведь на пороге долгой зимы следовало беречь припасы. А потом оценила упорство, с которым северяне год за годом бросали вызов тьме и холоду, закатывая пир в самую длинную ночь. Она так и не смогла почувствовать себя своей на торжествах, где славословия короне сплетались с клятвами давно забытым богам. На всём, что делали местные, словно бы лежал отпечаток глубокой древности. То, как они передавали друг другу блюда, как подставляли под сидр и вино длинные козьи рога, которые каждый раз приносили с собой, не глядя на поставленные на стол кубки, — всё это напоминало ритуал, за которым Элеонора наблюдала, как за редкой диковинкой. Впрочем, странный северный народ принял её, полюбил и признал своей госпожой, а большего и не требовалось.

— Да пребудет на наших землях мир, — Эслинг в третий раз поднял рог. Пили молча, обмениваясь беглыми понимающими взглядами. Лагерь на пустоши не давал забыть, что имперские воины твёрдо намерены сдвинуть границу к Ледяному морю, и мало кто не догадывался, что жители побережья не уступят ни пяди. Но вот уже полтора месяца всё было тихо, а барон, как обычно, поднимал рог за мир. Над праздничным столом сгущалось робкое, невысказанное, но оттого не менее осязаемое: а может, обойдётся?

Блюда пустели и снова наполнялись, но Элеонора почти не ощущала вкуса. Резное кресло, набитое конским волосом и обтянутое шёлком, казалось жёстким, как камень. После встречи с Ардериком праздничные хлопоты поглотили её целиком, и неоткуда было узнать, удалось ли перехватить обоз и что теперь творится в лагере. Элеонору отчаянно тянуло на башню. О том, чтобы надолго бросить гостей, не могло быть и речи, но, если под благовидным предлогом подойти к окну, будет хотя бы видно, зажгли ли воины праздничный костёр. В конце концов, здесь не церемонный столичный приём, почему бы хозяйке и не отлучиться ненадолго из-за стола?..

Она сделала движение, чтобы подняться, но широкая ладонь Эслинга сомкнулась на её тонком запястье. Элеонора обдала мужа ледяным взглядом, но он не ослабил хватку. Лишь процедил сквозь зубы:

— Сиди.

Элеонора попыталась вырваться и едва сдержалась, чтобы не охнуть от боли — её руку будто стиснули железные обручи.

— Думаешь, я не вижу, как ты каждое утро бегаешь на башню? — прошептал барон, обдавая её густым запахом лука и вина. — Скоро в округе начнут говорить, будто для хозяйки Эслинге лагерь чужаков дороже собственного дома. Не хватало ещё, чтобы ты при всех пялилась в окно.

— Не там заботишься о своей чести, — холодно проронила Элеонора. — Не позорь меня и себя!

— Будьте скромнее, баронесса, — жарко выдохнул барон и разжал пальцы. На нежной коже остался отпечаток от плетёного браслета. Элеонора быстро окинула взглядом залу, осторожно сгибая и разгибая запястье. Никто не заметил размолвки, а если кто и увидел, как хозяин держал жену за руку и шептал ей на ухо, то не подумал дурного.

Элеонора пригубила вино, радуясь, что широкие рукава скрывают дрожь пальцев. Вздёрнула подбородок, стараясь не смотреть в сторону окон. Передёрнула плечами от того, как сопел рядом Эслинг. Что же происходит на пустоши? А в Бор-Линге? Неужели на побережье так же безмятежно празднуют?

— Мы хорошо потрудились в этом году, и боги отблагодарили нас богатым урожаем и надоями, — Эслинг снова поднялся, и Элеонора встала рядом с ним с неизменной улыбкой, ловя восхищённые взгляды. — Но мы бы не справились без тех, кто обрабатывал эти земли задолго до нас. Они расчистили лес под поля, которые мы возделываем, проложили дороги, которыми мы ходим, удобрили пастбища. Воздадим же хвалу нашим предкам, ушедшим и здравствующим!

«Особенно ушедшим, — добавила про себя Элеонора, поднимая кубок. — С ними меньше хлопот, чем со здравствующими».

Восемь лет назад на её месте сидела свекровь — суровая женщина в накидке из волчьего меха, вышедшая, как и все баронессы Эслинг, из старинного имперского рода, но сразу и безоговорочно принявшая сторону Севера. Они с Элеонорой возненавидели друг друга, как умеют лишь женщины — с первого взгляда. Хозяйское место тогда занимал старый барон, а по правую руку от него, в нарушение старшинства, восседал Шейн — младший сын, унаследовавший всю непримиримость и отчаянный напор своего рода, которые, казалось, канули в небытие вместе с независимостью Севера. В замке заговорили о том, что покровительство Империи досталось слишком дорогой ценой. Что южное зерно только изнеживает желудки и ослабляет детей. Что нынче, когда клановая междоусобица позади, Север расцветёт и прокормит своих настоящих хозяев без помощи Империи. А ещё — будто бы подземные толчки стали чаще и сильнее, потому что земля не желает носить чужаков, зато с радостью вместит их в себя. Много чего говорилось тогда, и люди верили Шейну. Ведь они знали его с детства, и говорил он просто и складно.

Рослый, с рыжиной в светлых волосах, Шейн окидывал Элеонору таким презрительным и в то же время цепким взглядом голубых глаз, что вбить клин между братьями оказалось легче лёгкого. Уже позже она узнала, что отец желал объявить своим наследником младшего как более достойного. Но имперские законы устанавливали наследование по старшинству. Верно, Тенрик упокоился бы на семейном кладбище, не войдя в года, но Шейн ожидаемо отказался присягать императору. Открыто бросить вызов Империи тогда не решились. Тенрик благополучно дожил до совершеннолетия, спустя несколько лет уехал в столицу, дал клятву верности и вернулся с титулом, красавицей женой и твёрдым намерением не допустить раскола в семье и на Севере. Спустя два года его миротворческих попыток семья перебралась в старое родовое гнездо на побережье, высказав молодому барону всё, что думает об Империи, его жене и о нём лично. А Тенрик остался в Эслинге, отчаянно и неумело пытаясь удержать хрупкое равновесие, которое, с одной стороны, упорно расшатывала его семья, с другой — Элеонора.

Сейчас это равновесие было шатким, как земля, уходившая из-под ног. Как лёд, крошащийся у берега. Элеонора улыбалась, пытаясь не смотреть в сторону окон.

— Да продлятся дни Императора! — снова и снова переливались через края рогов вино и сидр, и виночерпии сбивались с ног, наполняя кувшины. — Да хранят нас боги! Пусть пребудут с нами предки!.. И да будет на северных землях вечный и нерушимый мир!

***

— Да продлятся дни Императора! — зычный голос Ардерика в кои-то веки тонул в дружном рёве. — За крепкую стену, острые клинки и скорую победу!

Вокруг огромного праздничного костра оттаяла широкая полоса земли, успевшая раскиснуть и просохнуть, так усердно её утаптывали десятки ног. Неподалёку стоял дымящийся чан с горячим вином, щедро сдобренным пряностями, а вынесенные на улицу столы ломились от копчёного, жареного, печёного, и кушанья не успевали остывать на морозе, так быстро их расхватывали проворные руки. Толчея была не меньше, чем в каком-нибудь имперском городке: не только мастера, строившие стену, остались на праздник, ещё пришли люди из города и деревень, стоявших за лесом. Среди бурых плащей северян и начищенных кольчуг имперцев мелькали клетчатые юбки, из-под платков мелькали озорные взгляды — словом, обстановка была истинно праздничной.