Село наше было еще не самой большой глухоманью, от него в лесные дебри уходили разбитые дороги и тропы, по которым туземцы еще не так давно пробирались не колесами, а волокушей. Заканчивались они где-то у неведомых озер с языческими названиями – Пирозеро, Югезеро. Так назывались и лежавшие возле них селенья. Леса там, рассказывали, были полны непуганым лесным зверьём и птицей, а озера кишели рыбой. Там и жили многие из наших учеников. Коренным населением в этих краях были вепсы, финно-угорская вымирающая народность, которых и осталось-то к тому времени чуть больше десяти тысяч человек. Говорили, что живут они в своих селеньях убого и впроголодь, что в некоторых избах еще топят по-черному, что люди спиваются. Ладно, думал я, дойду и туда, во всём удостоверюсь своими глазами. Главное начать.

И вот – начало. В последний день августа внизу, на первом этаже затопали, загомонили. Это зажил своей жизнью, так называемый интернат, общежитие для самых дальних. Они приносили в котомках картошку, хлеб, сало, сами себе и готовили, а чаще ели всухомятку. В старшие классы дальние жители тогда не ходили – закон еще этого не требовал. Но один десятый класс в школе для желающих всё же был – человек на двадцать. Он и достался мне. Я стал классным руководителем и учителем литературы.

Возглавлял школу выпускник Герценовского института Лев Васильевич Успенский. Жена его, Надежда Михайловна, преподавала крестьянским детям не какой-нибудь – французский язык. Да так, что ее за успехи отправили через несколько лет на стажировку во Францию. Вот щедрое государство было у нас: лучший учитель французского – у вепсов, в лесной глухомани!

У географа Михаила Андреевича Литвинова, местного жителя, методика была иная. Потряхивая бортами пиджака, он сообщал ученикам чисто по-чеховски: «В Африке жарко!» А поскольку был близорук, тыкал указкой куда-нибудь в Испанию. Но человек он был добрый, они с женой Марией Яковлевной держали корову, и мы у них брали молоко.

Так что учительский коллектив состоял из двух скрыто-антагонистических групп: местных и понаехавших.

В десятый класс я, пожалуй, вписался сразу. Не знаю, чем я его взял, но они внимали каждому моему слову. Как всякий жаждущий просвещать, я стремился впихнуть в них как можно больше. Скажем, если в программе стоял лишь «Обломов», то я не представлял себе, как можно пройти окончательно и на всю жизнь мимо «Обрыва», который очень любил, или «Обыкновенной истории». Бедные мои крестьянские дети принуждены были мною вникать в конфликты общества, которого уже нет и в помине. Но там были понятные всем и во все времена любовные треугольники, возвышенные страсти. Вот за этим они с замиранием сердца и следили. Но долго нам разнеживаться не пришлось: нагрянула уборка картофеля.

Колхоз наш, прямо скажем, был небогатый, на счету его в банке числилось 47 копеек, поэтому председатель Зуев спал и видел дармовую рабочую силу на колхозных полях. Если я, как молодой учитель, и заслуживал упреков старших товарищей в легкомыслии и романтизме, то, что можно было сказать о нашем почтенного возраста государстве, которое пыталось накормить страну, начисляя крестьянину 15 копеек за трудодень? Как оно рассчитывало удержать всех этих парней на государственной барщине, не обещая ничего взамен? Да еще мы, просветители, явно разлагали сознание сельского труженика, открывая перед ним многокрасочный мир, маня его соблазнами более или менее сносной городской жизни, воспаляя воображение и умение размышлять, что нам предписывалось государственной же программой?

Хорошее было время: теплые сухие деньки бабьего лета, стрекот трактора и оживленные крики на поле, яркая, как театральная декорация, опушка леса! Нет, о перерыве в занятиях никто не тужил, кроме, наверное, меня, жаждавшего поскорей пересказать своим подопечным несколько романов Тургенева.

В октябре праздник осени закончился, лес обесцветился, почернел. Низкие, быстро летящие тучи без конца сочились дождем, земля размякла, так что без резиновой обуви до школы было не дойти. Задымили печные трубы, заслезились окна. В один из таких невыразительных дней пришел Лев Васильевич и спросил:

– Господа хорошие, а что вы зимой собираетесь есть?

– Есть?

– Да-да, кушать.

Честно говоря, я не ожидал такого вопроса. Ели что попадется: грибы, консервы, привезенные из Ленинграда, картошку, кашу.

– Дело, собственно, вот в чем, – продолжал директор, – зимою тут вы ничего не купите – ни макарон, ни масла. Хорошо, если хлеб будет. Мой вам совет – сделайте заготовки на зиму.

– А что мы должны заготовить?

Мы были типичные советские лопухи, просто хрестоматийные.

– Ну, картошки мы вам дадим, для интерната достаточно заложили. А вот вы сходите-ка к Зуеву и выпишите килограммов сто капусты.

– Сто?

– Да, бочки вам хватит. А еще попросите кур.

– Чего-чего?

– Кур! Курочка-ряба, знаете? Штук двадцать кур.

– А что с ними делать?

– А это потом Мария Яковлевна придет, вам расскажет.

И вот у нас в мезонине горка крепких глянцевых кочанов. И куры. Живые, что меня смутило и озадачило. Пришла учительница младших классов и сказала, что кур надо порубить, ощипать, опалить, а затем делать из них консервы – с перчиком, с лавровым листом – вот такие получатся!

К такому повороту событий я не был готов и как гуманист отложил решение проблемы на завтра. Ночью куры, как водится, спали, а спозаранку я услышал наверху шебуршание, квохтанье, какие-то скандальные вскрики и хлопанье крыльев. Я поднялся в мезонин. Куры клевали капусту. Пол, отчасти и стены были разукрашены зеленым пометом. Одна зеленая клякса почему-то оказалась на потолке.

Я спустился вниз. Было воскресенье – день проверки тетрадей, их у меня накопились кипы. Не всё еще было готово и к урокам. На душе было паршиво. Всё сводилось к простому: не хочу я курятины!.. Я стал точить нож. Первое, что надо сделать, думал я, это отобрать у них капусту. Потом чем-нибудь покормить, хоть пшенной крупой. А завтра придет кто-нибудь из местных и…

Вынося приговор курам, я не подозревал, что и моя судьба уже была решена. Я строгал кочаны острым ножом, жена укладывала капусту в ведро, посыпала солью. Мы хрустели кочерыжками, как вдруг вошел почтальон.

– Вот здесь распишитесь, пожалуйста, в получении.

Это был зов военной трубы…

– Так я и знал, – с досадой сказал Лев Евгеньевич. – О школе никто не думает.

Явиться предписывалось завтра, за неявку было обещано уголовное преследование. Утром автобус, как теперь часто бывало, не пришел. И я отправился месить грязь до Алеховщины. Вдоль лесных опушек стояли белые грибы, уже подмороженные.

Десятиклассники прислали мне в часть коллективное письмо, где с соблюдением всех правил орфографии и пунктуации сообщали, как меня им не хватает. Я тоже скучал. А через несколько месяцев, когда стали возможны свидания, в эстонскую Валгу, приехала жена. Нам разрешили два дня пожить в гостинице.

– Ну, как там десятый класс? – спросил я.

– Шлют привет, – сказала она. – А у меня для тебя сюрприз. – И достала из сумки куриную ножку.

Догнала меня куриная нога.

Военная моя служба началась в эстонском городе Валга. Когда жена приехала меня навестить, мне дали на три дня увольнительную и разрешили пожить в гостинице. Там я очень скоро обнаружил, что забыл бритвенные принадлежности. Выходить в город в форме, с женой да еще небритым было небезопасно. В часть заходить не хотелось, а тут наш новый знакомый по фамилии Фридман, которому мы передавали письмо из Ленинграда, сказал:

– Хотите я вас порекомендую своему парикмахеру? Между прочим, он брил Ленина, когда оба жили в Финляндии. Правда, он предпочитает об этом не распространяться.

– Почему?

Фридман пожал плечами.

– Боится, что могут быть какие-нибудь неприятности.

Через час я сидел в кресле с салфеткой вокруг шеи, а возле меня, взбивая в чашечке пену, стоял невысокий пожилой еврей, чему-то слегка улыбаясь. Наверное, он знал, что мне доверена тайна его трудовой биографии. Теперь я понимаю, что ему было чего опасаться. Раз брил Ленина, значит, мог брить и кого-то из его окружения. А там, как выяснилось позже, было полно троцкистов и меньшевиков. Контакт. Обмен информацией, кто знает…