Предложенная большевизмом российскому обществу (в том числе – и значительной части интеллектуальной элиты) идеологическая «оптика» для рассмотрения всего хода исторического процесса и для прямого вмешательства в этот процесс оказалась столь продуктивной, столь успешно внедренной в общественное сознание, в культурное пространство, а вслед за тем и в материальную субстанцию российской послеоктябрьской действительности, что расшифровать, например, многие акценты литературы 20–30‑х гг., не прибегая к ленинскому «коду», попросту невозможно.
Полемика большевиков с российской социал–демократией имела и мировоззренческую, и организационно-практическую стороны. Простой выход из партийно-организационных разногласий был найден в 1903 г. на 2 съезде РСДРП: членом российской социал–демократической партии, согласно принятому уставу, мог стать только тот, кто не просто поддерживал её программу, но и признавал её обязательной для себя, или, говоря языком современным, обязан был исполнять партийные указания и директивы. Так были заложены основы нашего будущего лукавого «демократического централизма». Однако в подтексте такого решения крылся вопрос куда более существенный – о готовности российской социал–демократии преобразовывать российскую действительность «не по Марксу». Тех, кто такой готовности не проявил и кто в начале века находился в России в явном большинстве (не говорим уже о массе западных марксистов, впоследствии пополнившейся российскими изгнанниками), стали именовать «меньшевиками». Семантическая казуистика «меньшевистского большинства» и «большевистского меньшинства» даже на языковом уровне ярко выразила всю запутанность судеб марксистского учения в России.
Своей установки на необходимость творческого обновления в новых исторических условиях Ленин никогда не скрывал. Уже в самом начале политической деятельности он заявлял: «Мы вовсе не смотрим на теорию Маркса как на нечто законченное и неприкосновенное». Чуть позже – еще более определенно: задача не в том, чтобы «повторять по памяти прежние выводы», сделанные классиками, а в том, чтобы «воспользоваться приемами марксистского исследования для анализа новой политической ситуации».
По мере приближения к 1917 г. эти акценты становятся всё резче и сильнее: «Марксист должен учитывать живую жизнь, точные факты действительности, а не продолжать цепляться за теорию вчерашнего дня (выделено мною. – В. К.), которая, как всякая теория, в лучшем случае лишь намечает основное, общее, лишь приближается к схватыванию сложности жизни». Не стоит уподобляться тем «старым большевикам» («старые большевики», вероятно, выступают в данном случае синонимом меньшевизма. – В. К.), которые не раз уже играли печальную роль в истории нашей партии, повторяя бессмысленно заученную формулу вместо изучения своеобразия новой, живой действительности», – писал Ленин, саркастически предлагая сдать правоверных марксистов «в архив «большевистских» дореволюционных редкостей».
В последние годы жизни Ленина, с конца 1920 по начало 1923‑го, безымянная полемика с «педантами» от марксизма становится все яростнее, и это усиление её, после окончательной, казалось бы, победы революции, после гражданской войны, после «триумфального шествия» советской власти по стране, усиление, подчас уже не имевшее, казалось, разумных объяснений, свидетельствовало разве что о том, насколько внутренне мучительна была для Ленина теоретическая борьба, требующая постоянного возвращения к небезусловным и противоречивым аргументам. Ведь иногда спор не просто ведется с анонимными оппонентами, но как будто бы вообще не имеет отношения к теме.
Очень показательна с этой точки зрения знаменитая речь «Задачи Союзов молодежи». Мысль её абсолютно ясна и очевидна: молодежи, строящей новое общество, предстоит учиться и учиться, овладеть всеми богатствами культуры, накопленными человечеством. Но при этом речь пронизана бесконечными и малообъяснимыми в её контексте выпадами против «коммунистических учебников, брошюр и трудов»; против «заучивания» не только «готовых формул», «рецептов» или «предписаний» (что, конечно же, нехорошо), но даже «советов» и «программ» коммунизма; более того – призывами «отнестись к ним критически, чтобы не загромождать своего ума», страшно выговорить, всяким «хламом».
Подобная интонация была бы понятна, если бы какие–то традиционные «учебники коммунизма» действительно предавали поруганию накопленную прошлым культуру (культурный нигилизм был скорее присущ наипервейшим защитникам большевизма – пролетарским писателям и теоретикам) или сам Ленин не включал бы коммунизм в сокровищницу человеческой культуры, то есть если бы полемики в этом направлении требовал культурный пафос речи Ленина, когда он воочию увидел результаты культурно–разрушительных сил революции, начинавших одолевать в историческом процессе силы созидательные. Увидел и испугался. Всё, однако, получает прямое объяснение в более поздних заметках Ленина, а косвенное – в той общей концепции пролетарской революции на российской почве, которую Ленин предложил взамен марксовой, западноевропейской.
По существу, развернутая Лениным в последнее десятилетие XIX века яростная борьба с «легальным марксизмом», «экономизмом» и, главное, меньшевизмом как отечественной разновидностью европейской социал–демократии была наступлением именно на марксистскую схему исторического развития, согласно которой к революционным преобразованиям буржуазное общество движется медленным и постепенным путем.
В основе ленинской стратегии всегда лежало историческое нетерпение, стремление теоретически опередить реальный ход событий, а затем и практически его ускорить благодаря целому ряду детально продуманных идеологических операций. Характерно, в частности, что, в отличие от «Манифеста», полагающего, будто социалистическая идея воплощается во множестве форм, пусть даже реакционных, и претерпевает длительную эволюцию, для Ленина социализм в России начинается лишь с третьего, «пролетарского» этапа «освободительного движения», тогда как в разночинстве шестидесятников, в русском народничестве, «нет ни грана социализма», ибо всё, что связано с освобождением крестьянства и передачей ему земли, есть не более чем форма буржуазной демократии, «прекраснодушная фраза» и даже тяготение к «верноподданническому» либерализму (статья «Памяти Герцена» 1912 г.).
Если Энгельс в предисловии к итальянскому изданию «Манифеста» в 1893 г. из поражения второй Парижской Коммуны делает реалистический вывод, что «ни экономическое развитие страны, ни умственный уровень массы французских рабочих не достигли еще той ступени, на которой было бы возможно социальное переустройство» (и это написано, заметим, спустя сто лет после Великой Французской буржуазной революции!), то для Ленина поражение русской революции 1905 г. в цитированной выше статье расценивается как оптимистическое свидетельство ближайшего развития. Раз уж пролетариат появился на исторической сцене, недолго ждать «натиска», новой «бури», когда «гадина» предшествующей социально–экономической формации будет – «в свободном союзе с социалистическими рабочими всех стран» – успешно «раздавлена».
Теоретико–идеологические задачи Ленина, стремившегося, как бы ни в чем не опровергая основного закона научного коммунизма о соответствии производственных отношений уровню развития производительных сил, доказать, что Россия в своей социально–исторической практике начала XX века может вполне без этого закона обойтись, были достаточно сложны. Ведь одно дело – спорить с «педантами», то бишь толкователями «законов», и совсем другое – с самими «законами», которые в таком случае из сферы научного мировоззрения перемещаются в плоскость текущей политики.
Ленинские оценки мало соответствовали современной им исторической эпохе: Россия в начале ХХ в. социально-экономически развивалась необычайно интенсивно, о чем свидетельствуют не только высокие темпы производства, набранные к 1913 г., и рост отечественного капитала, но и само рабочее движение, которое, казалось бы, в концепции пролетарской революции должно было находиться в центре теоретического внимания Ленина. Ленину, однако, в соответствии с идеей, что цепь должна прорваться в наиболее слабом её звене, важнее было акцентировать отставание, а не прогресс.
